Алая буква: Читать онлайн электронную книгу Алая буква The Scarlet Letter — ТАМОЖНЯ бесплатно и без регистрации!

Читать онлайн электронную книгу Алая буква The Scarlet Letter — ТАМОЖНЯ бесплатно и без регистрации!

Вступительный очерк к роману «Алая буква»

Хотя я и не склонен распространяться о себе и своих делах, сидя у домашнего очага или в кругу друзей, все же, как ни странно, мною дважды овладевал биографический зуд, понуждая обратиться непосредственно к публике. Впервые это случилось года четыре назад, когда без всяких разумных причин, которые мог бы привести в качестве оправдания снисходительный читатель или навязчивый автор, я облагодетельствовал общество описанием своей жизни в нерушимой тишине Старой Усадьбы.[5] …Старой Усадьбы…  — Речь идет о сборнике новелл Готорна «Легенды Старой Усадьбы» (1849), в котором автор рассказывает о своей жизни в Конкорде. И так как мне тогда посчастливилось найти за пределами моего уединенного жилища нескольких слушателей, я теперь снова хватаю публику за пуговицу и делюсь с ней воспоминаниями о моей трехлетней работе в таможне. Никто еще так добросовестно не следовал примеру знаменитого «П. П., приходского писца».[6] «П. П., приходского писца»  — Поль Прай — комический персонаж из комедии «Поль Прай» английского писателя Джона Пула (1786–1872), написанной в 1825 году и часто приписывавшейся Дугласу Джероллу (1803–1857). Этот образ беззастенчиво любопытного сплетника, насильно навязывающего посторонним людям свое общество, получил огромную популярность в XIX веке. Целый ряд писателей избрал имя Поль Прай своим псевдонимом, под этим именем выходили журналы, — оно стало нарицательным, и от него в разговорном языке есть даже производный глагол. Готорн говорит здесь о себе как о навязчивом Поле прае, рассказ которого, быть может, и не интересен читателю. Дело, по-видимому, в том, что когда автор отдает на произвол стихий исписанные им листки, он обращается не к тем многочисленным читателям, которые сразу же отложат книгу в сторону или вовсе не возьмут в руки, а к тем немногим, которые поймут ее лучше, чем большинство спутников его юности и зрелых лет. Конечно, некоторые писатели идут куда дальше и позволяют себе пускаться в такие откровенные признания, какие человеку дозволено делать в присутствии лишь одного-единственого, родственного ему по духу и сердцу, существа. Как будто брошенная в шумный мир книга непременно отыщет отделившуюся от автора половинку и соединит его с нею, тем самым восполнив круг его существования! Однако вряд ли пристойно говорить все — даже когда говоришь от третьего лица. И так как мысль съеживается, а язык примерзает к гортани, если у говорящего нет настоящей связи со слушателями, ему простительно воображать, что он беседует с другом, чутким и внимательным, хотя и не слишком близким. От такого приятного сознания наша природная сдержанность оттаивает, мы принимаемся болтать об окружающем и даже о нас самих, по-прежнему, однако, не приподнимая покрова над нашим сокровенным «я». Мне думается, что только в такой степени и в таких пределах писатель может быть автобиографичным, не нарушая при этом ни интересов читателя, ни своих собственных.

Кроме того, очерк «Таможня» еще и потому имеет известное право на существование — право, всегда признаваемое литературой, — что в нем я рассказываю, как попали в мои руки многие страницы этой книги, а также привожу доказательства истинности изложенной в ней истории. Таким образом, единственной настоящей причиной моего прямого обращения к публике является желание показать, что я всего лишь редактор, или чуть больше, этой самой многословной из всех напечатанных мною повестей. Я позволил себе, не отклоняясь от основной цели, дать несколькими дополнительными штрихами беглый набросок людей, чей образ жизни до сих пор нигде не был описан. В числе этих людей находился и сам автор.

В моем родном городе Салеме,[7] Салем — родина Готорна; небольшой город в штате Массачусетс, некогда имевший значение как торговый порт. Прославился в истории знаменитым «ведовским» процессом 1691–1692 годов, когда, в результате религиозного фанатизма и суеверия пуритан, девятнадцать женщин были казнены за «колдовство и связь с дьяволом». вблизи сооружения, которое еще полвека назад, во времена Кинга Дарби, было шумной пристанью, а теперь превратилось в скопище полуразрушенных деревянных складов и почти не обнаруживает признаков торговой жизни, если не считать брига или барка, выгружающего кожи где-нибудь посреди его меланхолических просторов, или шхуны из Новой Шотландии,[8] Новая Шотландия — провинция в Канаде на полуострове того же названия. Административный центр — Галифакс. сбрасывающей у выезда в город груз дров, — повторяю, вблизи этой частенько затопляемой приливом обветшалой пристани, где кайма чахлой травы вокруг вытянутых в ряд строений свидетельствует о вялой, поступи десятилетий, стоит поместительное кирпичное здание, выходящее окнами фасада на это не слишком веселое место и на другой берег бухты. На его крыше ежедневно, ровно с половины девятого утра и до полудня, развевается при ветре и вяло свешивается во время затишья флаг республики. Тринадцать полос на нем расположены не горизонтально, а вертикально, указывая тем самым, что правительство дяди Сэма[9] Дядя Сэм — возникшее в период войны с Англией (1812–1814) шутливое обозначение американского государства. Произошло от служебного сокращения «U. S. Am» (вместо «United States of America»), прочтенного как «Uncle Sam». представлено здесь только гражданскими властями. Балкон над лестницей с широкими гранитными ступенями покоится на деревянных колоннах портика. Вход увенчан огромным экземпляром американского орла[10] …экземпляром американского орла…  — Герб США изображает орла с распростертыми крыльями, сжимающего в когтях: в одной лапе ветку лавра, в другой — связку из тринадцати стрел. Над головой орла в венке из облаков реют тринадцать звезд, а в клюве орел держит ленту с латинской надписью; «Е pluribus unum» (из множества единое). Вся эта символика говорит о факте объединения первых тринадцати штатов, отложившихся от Англии. с распростертыми крыльями, щитом перед грудью и, если память мне не изменяет, пучком молний вперемежку с тринадцатью зазубренными стрелами в каждой лапе. С обычной неуравновешенностью характера, свойственной этой злосчастной птице, она своими гневными глазами, клювом и свирепостью осанки словно грозит погибелью безобидному населению городка, особенно предостерегая жителей, которым сколько-нибудь дорого их благополучие, от вторжения в пределы, осененные ее крыльями. Тем не менее немало граждан и сейчас пытаются укрыться под крылом федерального орла, видимо полагая, что, несмотря на его сварливый вид, грудь у него мягка и уютна, как пуховая подушка. Но даже в лучшие минуты он не слишком добродушен и рано или поздно — скорее рано, чем поздно, — отгоняет своих птенцов, предварительно исцарапав их, клюнув или ранив зазубренной стрелой.

Обильная трава в расселинах мостовой вокруг описанного нами здания — с этой минуты мы будем называть его портовой таможней — говорит о том, что за последнее время оно не подвергалось буйному натиску, деловой жизни. Однако в иные месяцы выпадают такие утра, когда дела движутся оживленнее. В этих случаях старожилы могли бы вспомнить о годах перед последней войной с Англией,[11] …перед последней войной с Англией…  — Подразумевается англо-американская война 1812–1814 годов. когда Салем был настоящим портом, а не таким, как сейчас, презираемым даже местными купцами и судовладельцами, которые не препятствуют его пристаням ветшать и осыпаться, между тем как товары этих купцов бесполезно и незаметно вливаются в мощный поток нью-йоркской и бастонской торговли. В такие утра, когда несколько судов, большей частью африканских или южноамериканских, одновременно прибывают или готовятся к отплытию, на гранитных ступенях звучат торопливые шаги многих поднимающихся и спускающихся людей. Здесь можно встретить, прежде чем его встретит собственная жена, только что вернувшегося в порт загорелого шкипера, который несет под мышкой облупленную консервную жестянку с судовыми документами. Сюда же приходит судовладелец, веселый или сумрачный, любезный или насупленный, в зависимости от того, какие товары доставлены по его указанию из только что закончившегося плаванья, — такие, которые быстро превратятся в золото, или же, напротив, такие, что лягут на плечи хозяина громоздким, никому не нужным грузом. Здесь мы также видим зародыш морщинистого, седобородого, измученного заботой купца в лице молодого расторопного клерка, который входит во вкус торговли, как волчонок — во вкус крови, и уже отправляет собственные товары на хозяйском корабле, хотя ему больше пристало бы пускать кораблики у мельничной запруды. Видим мы на пристани и уходящего в дальнее плаванье матроса, которому нужно свидетельство о гражданстве, и другого матроса, только что высадившегося, худого и бледного, ожидающего направления в госпиталь. Не следует забывать и капитанов обветшалых шхун, привозящих дрова из британских владений, — грубоватых моряков, не обладающих внешней живостью янки, но вносящих немаловажную лепту в нашу хиреющую торговлю.

Если собрать всех этих людей, как они порой собирались на самом деле, и присоединить к ним для разнообразия несколько случайных посетителей, таможня на время станет весьма оживленным местом. Однако, поднявшись по ступенькам, вы значительно чаще увидите на площадке перед входом, если дело происходит летом, или в соответственных помещениях, если холодно и дождливо, почтенных джентльменов, развалившихся в старомодных креслах, откинутых на задних ножках спинками к стене. Обычно эти джентльмены спят, но иногда вступают в разговор между собой. Их голоса, сильно напоминающие храп, отличаются тем отсутствием энергии, которое свойственно обитателям богаделен и прочим человеческим существам, полностью зависящим от благотворителей, от пожизненной должности, словом, от чего угодно, только не от их личных усилий. Описанные старцы, сидящие, подобно Матфею,[12] Матфей — апостол и евангелист. Согласно легенде, был сборщиком пошлин на Тивериадском озере, до тех пор пока Иисус не призвал его к апостольскому служению. у входа в таможню, но едва ли могущие рассчитывать на то, что их призовут к совершению апостольских деяний, и являются таможенными чиновниками.

Дальше, по левую руку от входной двери, расположена контора — комната размером пятнадцать на пятнадцать футов, с очень высоким потолком и тремя полукруглыми окнами; два из них выходят на упомянутую запустелую пристань, третье — на узкий переулок и прилегающую к нему часть Дарби-стрит. Из всех трех видны лавки бакалейщиков, такелажных мастеров, старьевщиков и мелких торговцев, у чьих дверей толпятся, смеясь и болтая, отставные моряки и разные сомнительные личности, неизбежные в любом портовом квартале. Грязные крашеные стены комнаты затянуты паутиной, а пол посыпан серым песком, чего в других местах уже давным-давно никто не делает; общая неопрятность этого святилища говорит о том, что туда почти нет доступа женскому полу с его магическими орудиями — веником и шваброй. Вся обстановка состоит из печи с огромным вытяжным колпаком, старой сосновой конторки, треногого табурета возле нее, нескольких необычайно ветхих, неустойчивых стульев с деревянными сиденьями и — весьма важная подробность — из библиотеки, то есть книжных полок, на которых стоят десятка четыре томов постановлений Конгресса и объемистых справочников о таможенных сборах. Сквозь потолок пропущена жестяная труба, через которую можно переговариваться с другими помещениями таможни. И вот, с полгода назад, в этой комнате ходил из угла в угол или сидел на высоком табурете, опершись локтем о стол и рассеянно просматривая утреннюю газету, тот самый человек, который когда-то приветствовал вас, дорогой читатель, на пороге своей уютной рабочей комнатки в Старой Усадьбе, куда так весело заглядывали сквозь ветви ив лучи клонящегося к западу солнца. Но если бы вы захотели повидать его в таможне сейчас, то напрасно справлялись бы о надзирателе — ставленнике демократов; метла преобразования вышвырнула его оттуда, и теперь новый, более достойный человек занимает его место и получает его жалованье.

Хотя как в юности, так и в зрелые годы, мне случалось надолго уезжать из старого Салема, моего родного юрода, все же я сохраняю — или сохранял — к нему привязанность, силу которой мог по-настоящему осознать лишь когда не жил в нем. Что и говорить, плоская, унылая местность, застроенная преимущественно деревянными домами, в общем даже и не претендующими на архитектурные красоты, неправильная планировка, в которой нет ничего живописного или оригинального, лениво растянувшаяся по всему полуострову длинная и сонная улица, одним концом упирающаяся в городскую тюрьму и холм с виселицей, а другим в богадельню, — словом, весь внешний вид города, где я родился, может внушить не больше нежных чувств, чем доска с беспорядочно разбросанными шашками. И все же, хотя в других городах я неизменно был счастливее, к старому Салему у меня сохранилось чувство, которое, за неимением более точного слова, я принужден назвать привязанностью. Возможно, оно объясняется тем, что моя семья издавна пустила в эту почву глубокие корни. Почти два с четвертью столетия протекли с тех пор, как некий британец — первый из эмигрантов, чье имя я ношу,[13] …некий британец — первый из эмигрантов, чье имя я ношу…  — предок автора Вильям Готорн (1607–1681), колониальный чиновник в Массачусетсе. Приехал в Америку в 1630 году вместе с упоминаемым в романе первым губернатором Массачусетса Джоном Уинтропом. С 1636 года и до самой смерти жил в Салеме, где занимал выдающееся положение в городской администрации, выполнял дипломатические и военные поручения. Был известен своей религиозной нетерпимостью, которую воспринял и сын его Джон Готорн, судья в Салеме, участник пресловутых «ведовских» процессов. Проклятие, посланное Джону Готорну одной из жертв такого изуверского суда, было воспринято суеверными горожанами как источник многих бедствий, постигших семью Готорнов. Мотив подобного проклятия использован Натаниелем Готорном в романе «Дом о семи фронтонах». — появился в окруженном лесами глухом поселке, ставшем впоследствии городом. Там жили и умирали его потомки, смешивая свой земной прах с почвой, так что немалая ее доля стала сродни той бренной оболочке, в которой мне дано еще некоторое время ходить по салемским улицам. Таким образом, пристрастие, испытываемое мною, отчасти является бессознательной симпатией праха к праху. Немногие из моих земляков могут понять это, и оно, пожалуй, к лучшему, ибо частая перемена места, по-видимому, лишь совершенствует породу. Но есть для моей привязанности и некое моральное основание. Облик первого предка, которого семейные предания окружили неясным и сумрачным величием, жил в моем детском воображении с тех пор, как я себя помню. Он до сих пор преследует меня, и я испытываю к прошлому этого города некое влечение, которое отнюдь не распространяется на его настоящее. Мне чудится, что своим правом проживать в Салеме я обязан не столько самому себе, чьего лица почти никто не помнит, а имени не знает, сколько этому непреклонному, бородатому, одетому в черный плащ и островерхую шляпу прародителю, который так давно появился здесь с библией в одной руке и шпагой в другой, так торжественно выступал по только что проложенной улице и был такой заметной фигурой в дни мира и войны. Он правил церковными делами и сочетал в себе воина, законодателя, судью. Все, достоинства пуритан[14] Пуритане — сторонники религиозной реформации в Англии. Составляли основную опору английской революции XVII века. Подвергшись преследованиям у себя на родине, многие пуритане эмигрировали в Америку. Их поселения в Плимуте, Массачусетсе и других местах на северо-востоке страны положили основание Новой Англии. Здесь пуритане создали особое общественное устройство, «теократию» («власть бога»), при котором духовенства руководило всей жизнью общины. Система взглядов пуритан определялась библией и характеризовалась вечным страхом перед карающим богом. Человек рассматривался как существо греховное от рождения. Его судьба была заранее предопределена — он подлежал вечному наказанию в аду. Однако американские пуритане полагали, что верующий может вступить с богом в своеобразное соглашение (так называемый «ковенант благодати»), по которому бог обязывался спасти человека от адских мук в обмен за искреннюю и пламенную веру. Чтобы доказать богу подлинность своей веры, пуритане вели аскетический образ жизни, подчинялись всем указаниям своего духовенства, а также активно искореняли ереси и «врагов христовых» внутри городских поселений. Отсюда шли избиения квакеров, «ведовские процессы» и тяжелые кары за нарушение моральных норм поведения. Об одном из таких событий и рассказывает Готорн в романе «Алая буква». переплетались в нем со всеми их недостатками. Подобно им всем, он был фанатиком, и квакеры[15] Квакеры — протестантская секта в Англии, созданная в середине XVII века Джорджем Фоксом. Фокс —,проповедник из ремесленников — считал, что «истина дана не в книгах, а в сердцах людей». Его посещали «видения», которые он ставил выше священного писания. Когда на него «находил дух божий», он в судорогах падал на землю (отсюда название «quaker» — «дрыгун», данное в насмешку его противниками). Объединившись в «Общество друзей», квакеры выросли в большую силу. Они отвергали религиозные догматы и обряды, считали, что главное — это благочестивая жизнь. Бог дает человеку внутреннее откровение, которое выше всей учености богословов и даже самой библии. Религия есть частное дело индивидуума, и государство не должно вмешиваться в вопросы веры. Это был последовательно проведенный принцип индивидуализма в вопросах религии, который вызывал резкое сопротивление в теократических американских общинах. Квакеры во главе с Вильямом Пенном в 1681 году основали в Америке свое собственное поселение Пенсильванию. В других же американских поселениях они подвергались ожесточенным преследованиям. Готорн посвятил этой теме свою новеллу «Кроткий мальчик», в которой речь идет о гибели семьи квакеров, ставшей жертвой религиозного фанатизма. в своих воспоминаниях свидетельствуют о его непомерной суровости к одной женщине из их секты, — суровости, которую, боюсь, будут помнить дольше, чем любое из его многочисленных благих деяний. Сын унаследовал от отца дух фанатизма и сыграл столь заметную роль в преследовании ведьм, что кровь их, можно сказать, оставила на нем несмываемое пятно, которое, должно быть, до сих пор можно разглядеть на его старых сухих костях, скрытых в земле Чартер-стритского кладбища, если только они не рассыпались окончательно в прах. Мне неизвестно, успели ли мои предки раскаяться в своей жестокости и выпросить себе прощение у неба или же они до сих пор стонут в ином мире под тяжестью ее последствий. Так или иначе, я, пишущий эти строки, беру, в качестве их представителя, весь позор на себя и молю, чтобы отныне и вовеки на них не тяготело проклятие, хотя они его вполне заслужили, судя по тому, что нам известно о трудных и мрачных условиях существования тех давно минувших времеь.

Однако эти строгие и угрюмые пуритане, несомненно, сочли бы вполне достаточным искуплением своих грехов то обстоятельство, что почтенный замшелый ствол их фамильного древа дал через столько лет на своей верхушке отросток в виде такого бездельника, как я. Цели, к которым я когда-либо стремился, показались бы им недостойными, а успехи — если в моей жизни, вне пределов домашнего круга, были какие-нибудь успехи — они сочли бы жалкими или даже постыдными. «Что он делает? — шепчет один седой призрак моего праотца другому. — Пишет романы! Что за занятие, что за способ прославлять творца или служить человечеству при жизни, и после кончины! Просто непостижимо! С не меньшим основанием этот выродок мог бы сделаться уличным музыкантом!» Такими комплиментами награждают меня через пропасть столетий мои предки! Но как бы они на меня ни гневались, свойства их сильных натур проглядывают и в моем характере.

Тесно связанная с младенчеством и детством города этими ревностными и деятельными людьми, семья с тех пор жила здесь, сохраняя глубокую добропорядочность. Насколько мне известно, никогда ни один из ее членов не бросил на нее тени и вместе с тем не совершил — если не считать двух родоначальников — памятного или хотя бы приметного для его сограждан поступка. Напротив того, они постепенно начали исчезать из виду, как те старые дома на салемских улицах, которые до самых стрех уходят в землю, заносимые новыми слоями почвы. Почти сто лет все они, из поколения в поколение, были связаны с морем: седоголовый шкипер, отец семейства, возвращался из капитанской каюты к домашнему очагу, а его четырнадцатилетний сын занимал наследственное место на баке, грудью встречая соленую волну и шторм, которые неистовствовали так же, как во времена его деда и прадеда. Потом юноша, в свой черед, переходил с бака в капитанскую каюту и, бурно проведя свои лучшие годы в странствиях по свету, возвращался домой — стареть, умирать и смешивать свой прах с родной почвой. Эта длительная связь семьи с местом, где рождались и кончали свой век все ее члены, создала между человеческими существами и городом какое-то сродство, не зависящее от привлекательности природы или жизненных условий. Тут дело не в любви, а в инстинкте. Если человек прибыл из других мест и даже если его отец или дед родились не в Салеме, он не может называться салемцем, ибо не имеет и представления об упрямой, поистине устричной привязанности старого поселенца, над которым ползет уже третье столетие, к месту, где, поколение за поколением, похоронены все его предки. Неважно, что город его не радует, что он устал от старых деревянных домов, грязи и пыли, от плоского пейзажа и плоских чувств, от леденящего восточного ветра и еще более леденящей атмосферы общественной жизни: все это, вместе с любыми недостатками, которые он видит или может себе представить, не имеет значения. Чары не исчезают и действуют так же сильно, как если бы родные места были земным раем. Так случилось и со мной. Словно какой-то высший долг повелевал мне обосноваться в Салеме, чтобы в течение положенного срока люди могли видеть и узнавать черты лица и характера, искони знакомые здесь всем, ибо стоило одному представителю лечь в могилу, как следующий, подобно дозорному, уже шагал по главной улице. Но само это ощущение свидетельствует о том, что пора, наконец, порвать ставшую вредной связь. Не только картофель, но и человек мельчает, если в продолжение многих поколений сажать и пересаживать его в одну и ту же истощенную почву. Мои дети родились в других городах и, насколько это будет зависеть от меня, пустят корни в непривычной почве.

Лишь в силу этой непонятной, холодной и безрадостной привязанности я, распростившись со Старой Усадьбой, решил устроиться в кирпичном здании дяди Сэма, хотя с таким же или с большим успехом мог переехать куда угодно. Но рок тяготел надо мной. Я уезжал из Салема не раз и не два, уезжал, казалось, навеки, и все-таки возвращался, точно я был фальшивой монетой или Салем — могучим притягательным центром моей вселенной. И вот в одно прекрасное утро я поднялся по гранитным ступеням, имея в кармане назначение, подписанное президентом, и был представлен штату джентльменов, которые должны были помочь мне нести тяжкую ответственность, возложенную на меня обязанностями главного надзирателя таможни.

Полагаю — вернее, убежден, — что ни у одного чиновника гражданского или военного ведомства Соединенных Штатов Америки не было в подчинении такого множества почтенных ветеранов, как у меня. Взглянув на них, я тотчас понял, где именно следует искать нашего старейшего гражданина. За последние двадцать лет независимость положения главного сборщика пошлин салемской таможни была такова, что ему удавалось уберечь свое учреждение от водоворота случайностей политической жизни, делающих судьбу всякого должностного лица столь шаткой. Воин — самый прославленный воин Новой Англии,[16] Новая Англия — основной центр капиталистического развития США в описываемую эпоху. В настоящее время Новая Англия объединяет шесть северо-восточных штатов: Мэн, Ньго-Хэмпшир, Вермонт, Массачусетс, Род-Айленд и Коннектикут. — он твердо стоял на пьедестале своих боевых заслуг и, охраняемый мудрой снисходительностью сменявших друг друга правительств, при которых ему пришлось служить, был щитом для подчиненных в часы нередких опасностей и тревог. Генерал Миллер был консервативен от природы. Привычка составляла основу его доброжелательной натуры. Он очень привязывался к людям, которых часто видел, и с трудом соглашался на перемены, даже когда они сулили несомненную пользу. Поэтому-то, вступив в должность, я увидел вокруг себя почти одних стариков. Большинство из них некогда были капитанами дальнего плавания и, избороздив множество морей, стойко выдержав житейские бури, причалили, наконец, к этой тихой гавани, где, не ведая никаких волнений, если не считать периодической паники перед президентскими выборами, получили как бы добавочный срок жизни. Не менее прочих смертных подверженные влиянию старости и болезней, они явно владели каким-то талисманом, державшим смерть на почтительном расстоянии. Несколько человек, страдавших, как меня заверили, подагрой, или ревматизмом, или просто старческой немощью, большую часть года даже и не появлялись в таможне; с окончанием зимней спячки они вылезали на майское или июньское солнышко и, апатично исполнив то, что называли своими обязанностями, снова, никого не спросясь, отправлялись в постель. Должен сознаться, что я грешен в сокращении срока таможенного существования нескольких престарелых слуг республики. По моему ходатайству им был предоставлен отдых от неусыпных трудов, и вскоре они отошли в лучший мир, так как ревностное служение отчизне было, по-видимому, единственным смыслом их жизни. Я утешаюсь благочестивой мыслью, что вследствие моего вмешательства у них осталось достаточно времени, чтобы раскаяться в дурных и бессовестных делах, которых, по общему мнению, не может не совершать таможенный чиновник. Ни парадный, ни черный ход таможни не ведут в рай.

Большинство моих подчиненных были вигами.[17] Виги — политическая партия, существовавшая в США в 1834–1854 годах. Представляла интересы банкиров и крупных промышленников Севера. Виги были политическими преемниками партии федералистов и предшественниками нынешней республиканской партии. Их почтенному братству повезло в том отношении, что новый надзиратель хотя и был в принципе искренним сторонником демократов,[18] Демократическая партия — основана Томасом Джефферсоном в 1828 году для борьбы против реакционной политики растущего класса капиталистов. В период, о котором пишет Готорн, когда еще не разгорелась борьба за отмену рабства негров в Южных штатах, в демократическую партию входили также широкие массы мелких фермеров и наемных рабочих Севера и Запада, которые по традиции считали ее «партией масс». Только в 1850-е годы, когда демократическая партия разоблачила себя как политическое орудие реакционных рабовладельцев Юга, массы отхлынули от нее, и она распалась на отдельные фракции. В результате этого в 1860 году президентом был избран кандидат вновь образованной республиканской партии, противник рабства негров, Авраам Линкольн. однако вступил в свою должность и исполнял ее, не помышляя ни о каких политических целях. Если бы дело обстояло иначе, если бы на этот ответственный пост был назначен рьяный политик, который захотел бы вступить в борьбу с главным сборщиком — вигом, — это оказалось бы нетрудной задачей, так как недуги последнего не позволяли ему самолично управлять делами, — то вряд ли хоть одному из старичков удалось бы избежать служебной кончины через месяц после появления у входа в таможню вышеупомянутого ангела смерти. Согласно общепринятому в таких случаях кодексу поведения, рьяный политик счел бы своим долгом подвести под нож гильотины все эти седые головы. Нет сомнения, старики ждали от меня именно такой неучтивости. Больно и смешно было видеть, как при входе такого безобидного существа, как я, смертельно бледнеют морщинистые щеки, обветренные многими десятилетиями штормов, и слышать дрожь в голосе, который некогда так зычно орал в рупор, что мог бы устрашить самого Борея. Эти превосходные старцы понимали, что по установленным правилам и по непригодности — во всяком случае некоторых из них — к делу им пора уступить место людям помоложе, лучше разбирающимся в политике и более приспособленным к служению нашему общему дядюшке. Я тоже это понимал, но у меня не хватало мужества действовать согласно пониманию. Поэтому, к вящему моему стыду и к великому ущербу для моей служебной совести, все время, пока я работал в таможне, они продолжали ковылять по пристани, с трудом одолевая таможенную лестницу. Немало времени тратили они и на сои в привычных углах, где стояли их откинутые к стене кресла и где, время от времени просыпаясь, они наводили друг на друга зевоту бесконечным повторением одних и тех же набивших оскомину морских историй и заплесневелых острот, которые стали у них паролем и отзывом.

Почтенные джентльмены, кажется, вскоре обнаружили, что новый надзиратель не слишком опасен. Поэтому с легким сердцем и счастливым сознанием, что приносят пользу если не нашей возлюбленной стране, то по крайней мере самим себе, они продолжали исполнять все мелочные формальности таможенной службы. Как глубокомысленно заглядывали они сквозь очки в корабельные трюмы! Какой великий шум поднимали из-за пустяков и с какой поразительной слепотой прозевывали большие партии грузов! Если случалась подобная неприятность, если, скажем, средь бела дня и под самыми их ничего не подозревающими носами на берег была контрабандой выгружена груда ценного товара, с какой бдительностью, с каким непревзойденным прозорством они потом замыкали на двойной замок, и завязывали, и опечатывали двери во всех закоулках провинившегося корабля! Казалось, они достойны были не выговора за упущение, а похвалы за мудрую осмотрительность, благодарного признания их усердия и расторопности в ту минуту, когда зло уже совершилось и не было возможности его исправить!

Если люди не совсем уж дурны, то, по глупому свойству своего характера, я отношусь к ним доброжелательно. Обычно меня интересуют лучшие стороны человека — если они у него есть, — и по ним я составляю свое суждение о нем. Так как большинство этих старых таможенных чиновников не были лишены достоинств и так как я, можно сказать, занимал положение их отца и покровителя, что весьма способствует развитию дружеских чувств, то вскоре все они начали мне нравиться. В летние утра, когда палящий зной, прямо-таки расплавлявший людей, лишь слегка отогревал моих полузамерзших старичков, приятно было слышать их болтовню на площадке у задней двери, где они, как всегда, сидели рядышком в креслах, откинутых к стене, и застывшие шутки былых поколений оттаивали и пузырились вместе со смехом на их губах. Веселье стариков внешне очень похоже на жизнерадостность детей. Тут нет места разуму или глубокому чувству юмора, это просто блики, скользящие по поверхности и озаряющие веселым солнечным светом равно и зеленую ветку и старый замшелый ствол. Но в одном случае это действительно солнечный свет, тогда как в другом — лишь слабая фосфоресценция гнилой древесины.

Было бы, однако, глубокой несправедливостью, если бы читатель счел всех моих достопочтенных друзей выжившими из ума стариками. Прежде всего, не все они были стары. Среди моих подчиненных попадались люди в расцвете сил и молодости, способные, деятельные, достойные куда более интересной и независимой жизни, чем та, на которую их обрекла несчастливая звезда. Кроме того, и седая голова оказывалась иногда обителью хорошо сохранившегося разума. Но в видах справедливости следует признать, что большинство моих ветеранов были скучнейшими старыми сморчками, не вынесшими из опыта долгой жизни ничего стоящего внимания. Они словно выбросили все золотые зерна жизненной мудрости, которые так обильно могли бы собрать, и старательно засорили память шелухой. Об утреннем завтраке, о вчерашнем, сегодняшнем или завтрашнем обеде они рассказывали с куда большим интересом и увлечением, чем о кораблекрушении, случившемся полвека назад, или о каких-либо чудесах, виденных ими в юности.

Старейшиной таможни — патриархом не только среди немногочисленных салемских чиновников, но и, осмелюсь утверждать, среди всей многоуважаемой корпорации таможенных служащих Соединенных Штатов Америки — был некий несменяемый инспектор. Его поистине можно назвать законным отпрыском прочной, чтобы не сказать порочной, системы пошлин, поскольку отец инспектора, полковник революционных войск, а прежде — начальник портовой таможни, специально создал должность для сына и определил его на службу так давно, что людей, помнящих те времена, уже почти не осталось. Когда я познакомился с инспектором, ему было лет восемьдесят. Даже если потратить всю жизнь на поиски, едва ли удалось бы найти более замечательный образчик вечнозеленого растения. Глядя на цветущие инспекторские щеки, плотную фигуру в щеголеватой синей куртке с начищенными пуговицами, быструю молодцеватую походку, загорелое приветливое лицо, вы, конечно, не могли подумать, что он молод, но вам невольно казалось, что мать природа создала в образе этого человека новый вид, не подверженный старости и болезням. Его голос и смех, перекатывавшиеся по всей таможне, не имели ничего общего с дрожащим старческим кудахтаньем и бормотанием: они вылетали из его легких точно кукареканье петуха или звук трубы. Если рассматривать инспектора как животное, — а рассматривать его иначе было трудно, — он производил великолепное впечатление здоровьем, цельностью, способностью наслаждаться в столь преклонном возрасте всеми или почти всеми радостями жизни, доступными его пониманию или знакомыми по опыту. Верный заработок и спокойное, обеспеченное существование в таможне, лишь изредка нарушаемое опасением лишиться места, безусловно способствовали тому, что время так милостиво обошлось с ним. Однако истинная и главная причина этого заключалась в редком совершенстве его животной натуры, не слишком обремененной разумом и лишь слегка сдобренной моральными и духовными ингредиентами. Последние качества были отпущены почтенному старцу в количестве только-только достаточном, чтобы он не ходил на четвереньках. Он не обладал ни силой мысли, ни глубиной восприятия, ни неудобной чувствительностью, короче говоря, был наделен лишь несколькими обычными инстинктами, которые, в сочетании с благодушным характером — следствием физического здоровья, — очень хорошо, по общему мнению, заменяли ему сердце. Он был мужем трех жен, давно уже умерших, отцом двадцати детей, которые в младенческом или зрелом возрасте почти все также отошли в иной мир. Казалось бы, столь многочисленные несчастья могли омрачить траурной дымкой самую жизнерадостную натуру. Но не таков был наш инспектор! Один короткий вздох — и он сбрасывал с плеч бремя этих воспоминаний. В следующий миг он уже радовался жизни, словно несмышленый младенец, радовался так, как не мог бы радоваться и самый младший из таможенных клерков, который в свои девятнадцать лет был и взрослее и серьезнее инспектора. Я наблюдал за этим патриархом и изучал его с большим, пожалуй, интересом, чем остальных представителей рода человеческого, собранных в таможне. Поистине, он был редкостным экземпляром — столь же совершенным с одной стороны, сколь расплывчатым, пошлым, бессодержательным и ничтожным — со всех остальных. Я пришел к выводу, что у него нет ни души, ни ума, ни сердца, — словом, как я уже говорил, ничего, кроме инстинктов. При этом немногочисленные материалы, из которых складывался его характер, были так искусно соединены между собой, что не создавали неприятного впечатления скудоумия, — напротив, меня во всяком случае инспектор вполне удовлетворял. Было нелегко, вернее невозможно, представить себе такого земного и чувственного человека в загробной жизни. Но если предположить, что существование инспектора должно было окончиться вместе с его последним вздохом, оно обладало известной прелестью: моральной ответственности столько же, сколько у живот-лого, способностей наслаждаться больше и такое же блаженное неведенье тоски и ужаса старости.

Но в чем он имел огромное преимущество перед своими четвероногими собратьями, так это в способности помнить все вкусные обеды, съеденные им в течение жизни и доставившие ему немало счастья. Гурманство было чрезвычайно приятной его чертой, и рассказы инспектора о ростбифе возбуждали аппетит не хуже, чем пикули или устрицы. Так как других столь же привлекательных качеств в нем не наблюдалось и, сосредоточив всю свою энергию и изобретательность на радостях желудка, он не зарыл в землю и не уничтожил никаких иных талантов, я всегда с удовольствием и признательностью слушал его разглагольствования по поводу рыбы, курятины, говядины и лучших способов их приготовления. Внимая воспоминаниям инспектора о вкусном обеде, которым его некогда угощали, слушатель вдыхал аромат свинины или индейки. Нёбо этого человека сохранило ощущения, испытанные лет семьдесят назад, такими же свежими, как вкус баранины, которую он только что съел за завтраком. Я видел, как он облизывал губы, припоминая пирушки, все участники которых, если не считать его самого, давно уже служили пищей червям. Было необычайно любопытно наблюдать, как перед его мысленным взором непрерывно возникали видения испробованных когда-то блюд — не гневные, не грозящие местью, но словно благодарные за то, что он в былые годы их оценил, и призывающие отречься от нескончаемых наслаждений, одновременно и чувственных и призрачных. Он помнил нежное говяжье филе, телячью ножку, свиную котлету, лакомого цыпленка или особенно аппетитную индейку, которые украшали его стол в незапамятные Бремена, между тем как все важные для человечества события и все происшествия, озарявшие или омрачавшие его собственную жизнь, пролетали над ним, оставляя не больше следов, чем легкий ветерок. Насколько я могу судить, самой большой трагедией старика была неудача с неким гусем, жившим и умершим лет тридцать — сорок назад, гусем, который необычайно много обещал с виду, но на столе оказался до того несокрушимым, что делить его останки на части пришлось не ножом, а топором и пилой.

Однако пора кончать этот портрет, хотя я с удовольствием продолжал бы его рисовать, потому что из всех встреченных мною в жизни людей никто так не подходил к роли таможенного служащего, как инспектор. По причинам, о которых сейчас нет возможности распространяться, служащие таможни благодаря особенностям своей работы обычно теряют многие из своих добродетелей. Инспектор был неспособен на это, и продолжай он работать там до скончания веков, в нем не произошло бы никаких перемен и он садился бы за очередную трапезу с тем же неизменным аппетитом.

Есть еще один человек, без описания которого в моей галерее портретов таможенных чиновников оказался бы непонятный пробел. Но так как у меня было сравнительно мало случаев для наблюдения, мне придется ограничиться самыми беглыми контурами. Я говорю о нашем главном сборщике, доблестном генерале, который после блестящей службы в армии и последующего управления одной из территорий Дикого Запада приехал лет за двадцать до описываемого времени в Салем доживать там свою безупречную и полную событий жизнь. Бравому солдату было уже около семидесяти лет, и остаток жизненного пути он преодолевал, обремененный недугами, которых не могла облегчить даже бодрящая музыка воинственных воспоминаний. Тот, кто некогда первым бросался в битву, теперь едва передвигал ноги. Тяжело опираясь одной рукой на плечо слуги, а другой — на железные перила, он с бесконечными усилиями поднимался по лестнице таможни и медленно добредал до привычного кресла у камина. Там он сидел, глядя с какой-то застывшей благожелательностью на проходивших мимо людей. Шорох бумаг, брань, деловые разговоры, болтовня — весь этот шум и суета, казалось, лишь скользили по поверхности его сознания, не проникая в глубину. Лицо генерала в минуту покоя выражало доброту и мягкость. Когда к нему обращались, в его глазах мелькал учтивый интерес, говоривший о том, что в душе нашего главного сборщика продолжает гореть свет разума и лишь некая внешняя преграда мешает лучам пробиться наружу. Чем ближе вы знакомились с внутренним миром старого зоина, тем более разумным он вам казался. Если генералу не нужно было говорить или слушать, — а то и другое явно очень утомляло старика, — на его лице вскоре вновь появлялось выражение безмятежного покоя. Встретиться с его взглядом не было неприятно, так как, хотя глаза и потускнели, в них никто не подметил бы старческого слабоумия. Основа некогда сильной и устойчивой натуры все еще оставалась невредимой.

Но понять и определить его характер в этих неблагоприятных условиях было делом столь же трудным, как по виду серых, беспорядочных развалин вычертить и заново отстроить в воображении старую крепость, например Тикондерога.[19] Тикондерога — старая крепость и небольшое селение, расположенное между двумя озерами Джордж и Чемплэйн. В период войны за независимость США эта крепость была ареной кровопролитных боев. Возможно, кое-где ее валы не пострадали, зато в других местах они лежат бесформенной грудой, осевшей под собственной тяжестью и поросшей за долгие годы небрежения и мира травой и сорняками.

Хотя я мало общался со старым генералом, но, приглядываясь к нему с любовью, — ибо мои чувства, подобно чувствам всех окружавших его двуногих и четвероногих, вполне могут быть названы этим словом, — я все же рассмотрел основные черты его характера. Они были отмечены печатью доблести и благородства, свидетельствовавшей о том, что своей известностью он обязан не случаю, а справедливости. Думаю, что он никогда не отличался кипучей энергией. Вероятно, всю жизнь он нуждался в каком-нибудь толчке извне, чтобы начать действовать, но уж раз начав, да еще если впереди лежали препятствия и достойная цель, он ни перед чем не отступал и не знал поражений. Душевный жар, отличавший его и все еще не остывший, не давал ярких вспышек, не рассыпался искрами; скорее это было ровное красное свечение раскаленного в печи железа. Значительность, твердость, стойкость — такое впечатление он производил, когда ничто его не тревожило, и это — невзирая на безвременное увядание, о котором я говорил. Но и тогда я допускал, что под влиянием какого-нибудь глубоко проникшего в душу волнения, поднятый зовом горна, достаточно громким, чтобы разбудить дремавшие, но не угасшие силы, он мог бы сбросить свою немощь, словно больничный халат, и, сменив посох старости на шпагу, снова стать воином. И в столь напряженный момент он по-прежнему остался бы невозмутимым. Однако подобная картина была лишь плодом воображения, а не предвидением или пожеланием. На самом же деле, подобно тому как я своими глазами видел остатки несокрушимых валов старой крепости Тикондерога, упомянутой выше в качестве наиболее точного уподобления, так и в генерале Миллере я отчетливо различал непреклонную и стойкую твердость, доходившую, вероятно, в более молодые годы до упрямства; цельность, вытекавшую, как и большинство его достоинств, из некоторой душевной тяжеловесности и столь же неподатливую, как глыба железной руды; доброжелательность, которая, несмотря на неистовство, проявленное в штыковой атаке при реке Чиппева или у форта Эри,[20] Чипаева, форт Эри — места боев в англо-американской войне 1812–1814 годов. была не менее искренней, чем доброжелательность некоторых или всех вместе взятых сомнительных филантропов нашего времени. Мне известно, что он своими руками убивал людей. Да, они падали под натиском, воодушевленным его победоносной энергией, как травинки под взмахом косы, но при этом у него не хватило бы жестокости даже на то, чтобы сдуть пыльцу с крыла бабочки. Я не знаю человека, к чьей врожденной доброте я мог бы обратиться с большим доверием.

Многие характерные штрихи, в том числе и немаловажные для того, чтобы зарисовка вышла похожей, исчезли или поблекли задолго до моего знакомства с генералом. Обычно раньше всего мы утрачиваем черты внешней привлекательности, тем более что человеческие развалины природа никогда не украшает новыми прекрасными цветами, подобными вьющимся растениям, которые покрывают стены разрушенной крепости Тикондерога и находят себе пропитание в расселинах и трещинах камней. Но в старом генерале сохранились даже следы былой красоты и изящества. Порою луч веселья пробивался сквозь мутную преграду дряхлости и ласково скользил по нашим лицам. Любовь к прекрасному, редко встречающаяся у мужчин, уже достигших зрелого возраста, сказывалась в пристрастии генерала к цветам, к их аромату. Казалось бы, старый воин может ценить только кровавые лавры на своем челе; между тем генерал Миллер проявлял совершенно девичью нежность ко всему цветочному племени.

Целыми днями доблестный старый генерал сидел у камина, а надзиратель любил стоять в отдалении и наблюдать за спокойным, даже сонным лицом старика, по возможности не ставя перед собой сложной задачи вовлечь его в беседу. Казалось, он не с нами, несмотря на то, что мы видели его в нескольких шагах от себя; далек, хотя мы проходили мимо кресла, где он сидел; недостижим, хотя мы могли протянуть руку и коснуться его. Вероятно, собственные мысли были для него большей реальностью, чем столь чуждая ему обстановка таможенной конторы. Движение войск на параде, шум битвы, старинный героический марш, слышанный тридцать лет назад, — все эти сцены и звуки, быть может, возникали в его сознании, в то время как мимо него взад и вперед сновали купцы, ловкие клерки и неотесанные матросы. Вокруг генерала не смолкало жужжание суетливой торговой и таможенной жизни, но он, казалось, не имел ни малейшего отношения ни к этим людям, ни к их делам. Он был среди них так же неуместен, как была бы неуместна на столе главного сборщика, среди чернильниц, деревянных линеек и папок для бумаг, старая шпага, покрытая ржавчиной, но все еще поблескивающая клинком, который некогда сверкал в первых рядах сражающихся войск.

Один штрих особенно помог мне восстановить, воссоздать образ стойкого воина, охранявшего границу у Ниагары, человека, наделенного истинным и скромным мужеством. Речь идет о его памятных словах: «Я попытаюсь, сэр!» — сказанных перед отчаянной и героической вылазкой и проникнутых духом отважных сынов Новой Англии, которые понимали, что такое опасность, и смело шли ей навстречу. Если бы в нашей стране было принято награждать храбрость геральдическими отличиями, лучшим девизом для герба генерала послужила бы эта фраза, которую было как будто так легко сказать, но, — зная, что ему предстоит столь трудное и славное дело, — сумел сказать лишь он один.

Для душевного и умственного равновесия человека весьма полезно постоянное общение с людьми, совсем не похожими на него и не разделяющими его стремлений, с людьми, чьи интересы и способности он в состоянии оценить лишь отвлекшись от себя. Обстоятельства моей жизни часто давали мне эту возможность, но особенно голно и разнообразно я воспользовался ею во время работы в таможне. Там встретился мне человек, наблюдение за которым изменило мое представление о том, что такое талант. Он в исключительной степени обладал качествами, необходимыми деловому человеку, то есть живым, острым, ясным умом, умением разбираться в самых запутанных вопросах и способностью так все устраивать, что трудности исчезали, словно по мановению волшебной палочки. Таможня, где он работал с юношеских лет, была точно создана для него; все хитроумные тонкости дела, приводившие в отчаяние непосвященного, представали перед ним как части хорошо слаженной и совершенно четкой системы. Мне он казался идеалом человека определенного типа. Он, так сказать, олицетворял собой таможню или во всяком случае был главной пружиной, не дававшей ее разнообразным колесикам остановиться, ибо в учреждении, куда людей большей частью набирают для их выгоды и удобства, а не для пользы дела, служащим поневоле приходится прибегать к чьей-то сообразительности, раз у них самих она отсутствует. Поэтому вполне закономерно, что, как магнит притягивает железные опилки, так и наш деловой человек притягивал к себе все затруднения, с которыми мы сталкивались.

С милой снисходительностью и добродушной терпимостью к нашей тупости, которая ему, с его складом ума, должна была казаться почти преступной, он тотчас, одним легчайшим прикосновением, превращал все самое непонятное в ясное как день. Купцы отдавали ему не меньшую дань уважения, чем мы, его собратья, посвященные в тайны ремесла. Он был безукоризненно честен, скорее по самой своей природе, чем по доброй воле или из принципа; человек, наделенный таким четким и упорядоченным умом, мог вести дела лишь самым аккуратным и добросовестным образом. Пятно на совести, — насколько его профессия имела отношение к совести, — тревожило бы его так же, только в значительно большей степени, как ошибка в балансе или клякса на чистой странице счетной книги. Короче говоря, я встретил — редкий случай в моей жизни — человека, полностью соответствовавшего своему положению.

Таковы были некоторые из людей, с которыми я оказался связанным. Я не роптал на провидение за то, что мне пришлось вести жизнь, столь далекую от прежних моих привычек, и честно старался извлечь из нее возможную пользу. После того как я строил несбыточные планы и трудился с мечтателями из Брук Фарм;[21] Брук Фарм — «образовательная и сельскохозяйственная ассоциация», организованная в 1840 году Джорджем Рипли, видным участником «Трансцендентального клуба». Должна была служить практическим опытом социального переустройства общества в соответствии с принципами утопического социализма Фурье, — «заменить систему эгоистической конкуренции системой братской кооперации». Насчитывала до 100 участников. Издавала собственный журнал «Харбинджер» («Предвестник»). В 1847 году распалась вследствие материальных затруднений. после трех лет жизни, проведенных под тонким воздействием такого интеллекта, как Эмерсон;[22] Эмерсон, Ральф Уолдо (1803–1882) — видный американский писатель и философ, глава литературной организации «трансценденталистов». Автор книг «Опыты» (1841) и «Представители человечества» (1850). Боролся за освобождение негров и за предоставление избирательных прав женщинам. Его противоречивая идеалистическая философия содержала романтическую критику капитализма и призыв к индивидуальному самоусовершенствованию. (См. также вступительную статью к настоящей книге.) после дней беззаботной свободы, дней на Ассабете,[23] Ассабет — небольшая река в штате Массачусетс. когда, сидя у костра из валежника, мы вместе с Эллери Чаннингом[24] Чаннинг, Вильям Эллери (1780–1842) — друг Готорна, один из лидеров «унитарианской» церкви США, которая призвана была реформировать традиционный кальвинизм пуритан. Проповедовал уничтожение социального неравенства и борьбу против захватниче ских несправедливых войн. придумывали фантастические теории; после бесед с Торо[25] Торо, Генри Дэвид (1817–1862) — американский писатель, друг Эмерсона и Готорна. Пытался практически осуществить опыт жизни «вне цивилизованного общества», уединившись на лоне природы, на берегу пруда Уолден в Конкорде. Книга Торо «Уолден», описывающая его жизнь в этот период, полна острой социальной критики и представляет собой классическое произведение американской литературы. в его уолденском уединении о соснах и индейских реликвиях; после того как восхищение Хиллардом[26] Хиллард, Джордж Стилмен (1308–1879) — американский писатель и политический деятель. Издавал ряд журналов и был известен как превосходный лектор по вопросам литературы. и его утонченной классической культурой изощрило мой собственный вкус; после того как у очага Лонгфелло[27] Лонгфелло, Генри Уодсуорт (1807–1882) — американский поэт, автор известной «Песни о Гайавате» (1855), написанной на материале индейских народных песен. Учился вместе с Готорном в Боудойнском колледже и всю жизнь оставался его другом. я проникся поэзией, — после всего этого пришло, наконец, время проявить другие свойства моего характера и приняться за пищу, к которой раньше я почти не имел охоты. Даже старый инспектор был пригоден в качестве нового блюда для человека, общавшегося с Олькотом.[28] Олькот, Амос (1799–1888) — американский прогрессивный педагог, требовавший гармонического воспитания ребенка, как физического, так и умственного. Был близок к кружку Эмерсона. Основал вегетарианскую сельскохозяйственную колонию «Фрут-ленд». Мне казалось, что если я, знававший таких собеседников, мог теперь общаться с людьми, совершенно отличными от них, и притом нисколько не жаловаться на перемену, значит у меня в общем хорошо уравновешенная натура, обладающая всеми основными свойствами, присущими здоровому человеку.

Литература, ее цели и связанный с нею напряженный труд перестали меня занимать. Книгами в тот период я не интересовался: они меня не трогали. Природа, — за исключением человеческой природы, — та природа, к которой мы относим небо и землю, была мне в каком-то смысле недоступна. Я утратил способность к игре воображения, к одухотворенному наслаждению ею. Дар творчества, наклонность к нему если не исчезли, то замерли и не проявляли признаков жизни. Это было бы печально, несказанно тяжко, не сознавай я, что в моей власти восстановить все, что было во мне когда-то действительно ценного. Я допускал, конечно, что нельзя безнаказанно жить такой жизнью слишком долго; она могла бы совершенно изменить меня, не превратив при этом в человека, которым стоило бы стать. Но я всегда считал свой новый образ жизни временным. Какой-то пророческий инстинкт нашептывал мне, что в недалеком будущем, как только перемена жизненных условий станет необходимой для моего блага, такая перемена произойдет.

А пока что я был таможенным надзирателем и, насколько я мог судить, не таким уж плохим. Человек, у которого работают мысль, чувство и воображение (пусть в десятикратном размере против того, что отпущено упомянутому таможенному надзирателю), может в любое время стать деловым человеком, если только он того пожелает. Мои товарищи по службе, капитаны и купцы смотрели на меня именно как на делового человека и, возможно, даже не знали о другом моем занятии.

Полагаю, что никто из них не прочел ни одной сочиненной мною страницы, а если бы даже они прочли все подряд, то не стали бы ценить меня ни на грош дороже. Ничего не изменилось бы, если бы эти бесполезные страницы принадлежали перу Бернса[29] Бернс, Роберт (1759–1796) — шотландский народный поэт. С 1791 года работал акцизным чиновником в городе Дамфрисе. Так же, как и Готорн, тяготился своей прозаической службой и однажды чуть не потерял место, купив на аукционе пушки с захваченного им контрабандистского судна и отправив их в дар французскому Конвенту. или Чосера,[30] Чосер, Джеффри (1340–1400) — один из основоположников английской национальной литературы, создатель знаменитого сборника новелл «Кентерберийские рассказы». В период с 1374 по 1386 год Чосер служил в должности таможенного контролера при Лондонском порте. которые, подобно мне, были в свое время таможенными чиновниками. Для человека, мечтающего о литературной славе и завоевании с помощью пера места среди знаменитостей мира сего, будет весьма полезным, хотя и жестоким уроком выйти из узкого круга, где он пользуется признанием, и убедиться, насколько за этими пределами лишено значения все, что он делает и к чему стремится. Думаю, что я не очень нуждался в таком уроке, ни в порядке предостережения, ни в порядке обуздания, но так или иначе я получил его сполна, и мне приятно вспомнить, что когда я постиг содержавшуюся в нем истину, то не старался, вздыхая, забыть о ней и совсем не испытал боли. Что же касается литературных разговоров, то в таможне был один чиновник, милейший человек, поступивший одновременно со мной и уволенный чуть позже, который очень любил беседовать о Наполеоне и Шекспире. Младший клерк — юный джентльмен, порою исписывавший, если верить слухам, листки писчей бумаги со штампом дяди Сэма какими-то строчками, весьма смахивавшими с расстояния в несколько шагов на стихи, также нередко заговаривал со мной о книгах, считая, по-видимому, что я могу оказаться сведущим в этом вопросе. Других литературных связей у меня не было, и я в них не нуждался.

Не стремясь более к тому, чтобы титульные листы книг разносили по всему свету мое имя, я с улыбкой думал об известности иного рода, которую оно теперь приобрело. Таможенный маркировщик надписывал его черной краской по трафарету на ящиках с перцем, на корзинах с плодами орлянки, на сигарных ящиках и на тюках со всякими подлежащими обложению товарами, в знак того, что таможенный сбор за них уплачен и все формальности соблюдены. Расположившись в столь странной колеснице, славы, весть о моем существовании, — в той мере, в какой имя способно о чем-либо вещать, — отправлялась в места, где обо мне ничего не слыхали раньше и, надо надеяться, никогда не услышат впредь.

Но прошлое не умерло. Мысли, прежде казавшиеся столь значительными и деятельными, а теперь мирно почившие, все же изредка оживали. Одним из самых замечательных случаев, когда во мне проснулись привычки минувших дней, и был тот, который заставил меня, не нарушая законов литературного приличия, предложить публике этот очерк.

Во втором этаже здания таможни есть просторное помещение, стены которого, сложенные из кирпича, так и остались неоштукатуренными, а стропила — неподшитыми. В доме, построенном с широким размахом для нужд оживленного торгового порта, каким был когда-то Салем, и рассчитанном на дальнейшее его процветание, которому не суждено было осуществиться, оказалось больше площади, чем требуется тем, кто ныне работает в таможне. Поэтому помещение над конторой главного сборщика так и осталось неотделанным и словно продолжало ждать плотников и штукатуров, хотя с потемневших балок давно уже свесились гирлянды паутины. В стенной нише указанной комнаты один на другом стояли бочонки, набитые связками документов. Такие же связки во множестве усеивали пол. Больно было подумать о том, сколько дней, и недель, и месяцев, и лет труда истрачено на эти заплесневелые бумаги, которые теперь только напрасно занимают место и валяются в забытом углу, где никто и никогда их не видит. Но ведь какие груды других рукописей, содержащих не скучные казенные формальности, а мысли изобретательных умов и горячие излияния глубоко чувствующих сердец, также погрузились в забвение, к тому же не сослужив своему времени даже такой службы, какую сослужили эти документы, и — что горше всего — не принеся тем, кто их писал, средств к безбедному существованию, которые добыли себе таможенные чиновники своими бесполезными бумажками! Впрочем, быть может, не совсем бесполезными, потому что они дают материал для истории города. Там можно найти и сведения о былой коммерции Салема и деловые письма его знаменитых купцов — старого Кинга Дарби, старого Билли Грея, старого Саймона Форрестера и многих других тогдашних магнатов, которые сумели накопить при жизни несметные богатства, начавшие таять, как только пудреные головы их владельцев скрылись в могилах. Там встречаются имена большинства родоначальников семейств, составляющих ныне салемскую знать, — безвестных захудалых торговцев, выплывших на поверхность, как правило, куда позже революции,[31] …куда позже революции…  — Подразумевается революционная война американских колоний за независимость в 1775–1783 годах, приведшая к отпадению колоний от Англии и к образованию Соединенных Штатов Америки. и лишь потом добывших то, что их дети считают издавна упроченным положением.

Документы, связанные с эпохой, предшествовавшей революции, скудны: возможно, чиновники, бежавшие вместе с королевской армией из Бостона[32] Бостон — главный город штата Массачусетс. Одно из старейших пуританских поселений Новой Англии. В настоящее время крупный морской порт и промышленный центр. в Галифакс,[33] Галифакс — город в Канаде. Разбитые во время войны за независимость английские войска эвакуировались из Бостона в Галифакс 17 марта 1776 года. увезли с собой все таможенные архивы. Я часто жалел об этом, ибо документы времен, скажем, протектората[34] …Времен… протектората…  — Эпоха, предшествующая войне за независимость США. должны были содержать сведения о людях, как забытых, так и оставивших след, и о старинных обычаях; они доставили бы мне не меньше удовольствия, чем наконечники индейских стрел, валявшиеся в поле возле Старой Усадьбы.

Но в один свободный от работы дождливый день я сделал довольно любопытное открытие. Перебирая связки этих ненужных бумаг и роясь в них; разворачивая один документ за другим; читая названия кораблей, давно утонувших в море или сгнивших на причалах, и имена купцов, забытые сейчас на бирже и еле видные на замшелых могильных плитах; глядя на все это с интересом, смешанным с печалью, усталостью и некоторой брезгливостью, как на труп некогда деятельного человека; пытаясь по этим иссохшим костям восстановить в воображении, разленившемся от бездеятельности, образ города в те более радостные для него дни, когда Индия была малоизвестной страной и лишь салемцы знали туда дорогу, — я случайно взял в руки небольшой пакет, завернутый в кусок старого пожелтевшего пергамента. Обертка имела вид официального документа тех давних времен, когда клерки покрывали своим чопорным прямым почерком листы поплотнее нынешних. Было в этом пакете что-то, вызвавшее во мне неосознанное любопытство; выцветшую красную тесьму на нем я разорвал с таким чувством, словно на свет божий должно было появиться сокровище. Развернув жесткую пергаментную оболочку, я обнаружил, что это — скрепленный печатью и подписью генерала Шерли документ о назначении некоего Джонатана Пью надзирателем таможни его величества в порте Салем округа Массачусетс.[35] Массачусетс — штат на северо-востоке США, на территории которого находятся Бостон и Салем. Одна из первых американских колоний. В 1630 году корабль «Арабелла» привез сюда из Саутхемптона первых поселенцев, которые основали здесь пуританскую теократическую общину. Несколько раньше «отцы-пилигримы», прибыв на корабле «Майский цветок», основали пуританскую колонию в Новом Плимуте. Я вспомнил, что читал сообщение — вероятно, в фелтовских анналах[36] …в фелтовских анналах…  — Фелт, Джозеф Барлоу (1789–1869) — выдающийся краевед Новой Англии и страстный любитель старинных рукописей. Был президентом Историко-генеалогического общества Новой Англии и автором капитального труда «История церкви в Новой Англии» (1851–1862). «Салемские анналы», о которых упоминает Готорн, вышли первым изданием в 1827 году, а затем — расширенным изданием в двух томах — в 1845–1859 годах. восьмидесятилетней давности — о кончине таможенного надзирателя, мистера Пью, а затем — уже в современной газете — заметку об извлечении его останков с маленького кладбища при церкви св. Петра во время реставрации последней. Если память мне не изменяет, от моего почтенного предшественника уцелели только подпорченный скелет, клочки одежды и величаво завитой парик, отменно сохранившийся, в отличие от головы, которую он некогда украшал. Рассматривая бумаги мистера Пью, для которых упомянутый документ послужил конвертом, я нашел, что в них заключалось куда больше следов умственной жизни и мыслительных процессов этого почтенного джентльмена, нежели черепных костей — в его завитом парике.

Короче говоря, это были бумаги не официальные, а частные или по крайней мере написанные таможенным надзирателем как частным лицом, и притом, по-видимому, собственноручно. Их присутствие в связках ненужных таможенных бумаг я могу объяснить лишь внезапной смертью мистера Пью и тем, что, хранимые, возможно, в рабочем столе, они не попали в руки наследников или же были сочтены служебными документами. При пересылке архивов в Галифакс пакет, как не относящийся к официальным документам, был оставлен в салемской таможне, и с тех пор к нему никто не прикасался.

Покойный надзиратель, не слишком, полагаю, утруждаемый в те давние дни делами таможни, посвящал часть своего немалого досуга собиранию материалов по истории города и прочим подобным занятиям. Это давало некоторую работу мозгу, который иначе покрылся бы плесенью. Между прочим, кое-какие из собранных им фактов помогли мне при подготовке включенного в этот том очерка,[37] …включенного в этот том очерка… — В томе, куда вошел роман «Алая буква», Готорн первоначально собирался опубликовать также несколько новелл и скетчей. Этот замысел, однако, не был осуществлен. Роман вышел отдельным изданием. «Главная улица» была написана Готорном в 1849 году и опубликована в изданных его свояченицей Элизабет Пибоди «Эстетических записках». Позднее она вошла в сборник «Снегурочка и другие рассказы» (1851). озаглавленного «Главная улица». Остальные факты можно будет позднее использовать для столь же полезных произведений; не исключено даже, что они лягут в основу систематической истории Салема, если моя любовь к родному городу подвигнет меня на столь благочестивый труд. А покамест я готов предоставить все эти материалы любому джентльмену, склонному и способному избавить меня от этой маловыгодной работы. В дальнейшем я собираюсь передать их Эссекскому историческому обществу.

Больше всего в таинственном пакете привлек мое внимание лоскут тонкой красной материи, очень изношенной и выцветшей. На нем виднелись остатки золотой вышивки, сильно стертой, обтрепанной и почти совсем потерявшей блеск. Однако не вызывало сомнения, что сделана она была с необычайным мастерством: стежки́ (как меня заверили дамы, посвященные в такого рода тайны) говорили об искусстве, уже забытом, секрет которого нельзя было раскрыть, даже если выдергивать нитку за ниткой. При внимательном рассмотрении оказалось, что эта алая тряпка — ибо время, износ и кощунственная моль превратили материю в тряпку — имела форму буквы: заглавной буквы «А». Тщательное измерение показало, что длина каждой наклонной палочки составляла в точности три с четвертью дюйма. Эта буква, несомненно, служила украшением для платья, но как её следовало носить и какой ранг, отличие, звание она некогда обозначала, казалось мне почти неразрешимой загадкой, ибо моды на подобные украшения весьма недолговечны в этом мире. Тем не менее старая алая буква вызывала во мне странный интерес. Глаза мои невольно устремлялись на нее и не могли оторваться. Конечно, в ней таился какой-то глубокий смысл, настойчиво требовавший объяснения. Словно источаемый буквой, он неуловимо воздействовал на чувства, но не поддавался анализу ума.

Находясь в таком недоумении и считая возможным, среди прочих гипотез, предположение, что буква могла относиться к числу тех ярких украшений, которые были придуманы белыми, чтобы привлекать глаза индейцев, я случайно приложил ее к груди. Мне показалось, — читатель может посмеяться надо мной, но не должен усомниться в правдивости моих слов, — будто что-то почти физически обожгло меня; можно было подумать, что буква сделана не из красной материи, а из докрасна раскаленного железа. Я вздрогнул и невольно уронил ее на пол.

Увлекшись разглядыванием алой буквы, я вначале не обратил внимания на грязный бумажный сверточек, вокруг которого она была обмотана. Развернув его, я с удовлетворением обнаружил написанную рукой старого надзирателя довольно полную историю лоскута. Немногочисленные листки писчей бумаги содержали подробности жизни и кары за прелюбодеяние некоей Гестер Прин, которая, с точки зрения наших предков, была личностью не совсем обычной. Она жила в эпоху между началом заселения Массачусетса и концом семнадцатого века. Старики, которых мистер Пью еще застал в живых и с чьих слов записал свой рассказ, в юности видели ее старой, но отнюдь не дряхлой женщиной, статной и всегда серьезной. С незапамятных времен она считала своим долгом ходить из дома в дом по всей округе в качестве добровольной сиделки, оказывала соседям посильную помощь, а также смело давала им советы во всех делах, особенно же в сердечных. Как неизменно бывает со всеми людьми таких склонностей, одни видели в ней ангела, другие же, надо думать, считали ее назойливой и докучной. Читая дальше рукопись, я узнал о других делах и страданиях этой необыкновенной женщины; большая часть ее истории изложена в повести «Алая буква». Не нужно забывать, что основные факты, приведенные в ней, подтверждены и заверены рукописью мистера Пью. Последняя вместе с алой буквой — этой любопытнейшей реликвией — все еще находится у меня и может быть предъявлена любому читателю, который захотел бы взглянуть на нее, заинтересовавшись описанными мною событиями. Не следует думать, что, излагая эту историю и стараясь объяснить поступки и чувства действующих лиц, я ограничивался лишь тем, что содержалось в немногих листках, исписанных моим предшественником. Напротив, я позволил себе тут полную свободу, словно все факты были мною вымышлены. Я настаиваю лишь на достоверности общих контуров.

Этот случай до некоторой степени снова направил мой ум по старому пути. Передо мной была заготовка повести. Я чувствовал себя так, словно в пустующей комнате таможни встретился лицом к лицу со старым надзирателем, одетым по моде столетней давности и в бессмертном парике, впоследствии похороненном вместе с ним, но не истлевшем и в могиле. В осанке мистера Пью было достоинство человека, назначенного на должность самим королем, а следовательно, озаренного лучами, так ослепительно сиявшими вокруг трона. Увы, какая разница по сравнению с жалким видом чиновника республики, который, в качестве слуги народа, чувствует себя ничтожнее самого ничтожного, меньше самого малого из своих начальников! Неясная, но величественная фигура указывала призрачной рукой на алый знак и свернутую трубкой пояснительную записку. Призрачным голосом она требовала от меня, чтобы я, памятуя о священном долге сыновнего почтения, — ибо надзиратель мог считать себя моим прародителем по должности! — довел до публики найденные мною заплесневелые и траченые молью литературные упражнения. «Сделай это! — говорил призрак мистера Пью, взволнованно качая своей величественной головой в достопамятном парике. — Сделай, и пусть доход достанется тебе одному. Он скоро тебе понадобится, ибо твое время отличается от моего, когда должность у человека была пожизненной, а иногда и наследственной. Но я требую, чтобы, занявшись историей старой миссис Прин, ты отдал законный долг памяти твоего предшественника». И я сказал призраку мистера Пью: «Хорошо!» Таким образом, я много думал о Гестер Прин. Я размышлял о ней, часами расхаживая по комнате или в сотый раз измеряя шагами длинный коридор, который вел от парадного входа в таможню к ее боковой двери. Как были недовольны весовщики, и приемщики, и старый инспектор, чью дремоту безжалостно нарушал неумолчный стук моих приближающихся и удаляющихся шагов! Они обычно говорили, по старой привычке, что надзиратель обходит шканцы. По-видимому, они считали, что мною владеет при этом лишь желание нагулять себе аппетит пред обедом; действительно, какое иное желание может заставить здравомыслящего человека добровольно ходить взад и вперед? И, по правде говоря, аппетит, усиленный ветром, который вечно дул в коридоре, был единственным ценным следствием столь неустанных упражнений. Так мало приспособлены нежные плоды воображения и чувствительности к воздуху таможни, что, останься я там еще на десяток новых президентских сроков, вряд ли повесть «Алая буква» когда-либо предстала бы перед публикой. Моя фантазия стала похожа на потускневшее зеркало. Если она и отражала образы, которыми я старался ее населить, то какое это было смутное, неясное отражение! Жар, раздуваемый мною в горниле разума, не согревал, не делал пластичными героев повествования. Лишенные сверкания страстей и теплоты чувств, окоченевшие, как трупы, они смотрели на меня с застывшей холодной усмешкой, полной презрительного недоверия. Казалось, они говорили: «Что тебе нужно от нас? Если некогда у тебя и была власть над племенем нереальных существ, теперь ее нет. Ты променял ее на жалкие подачки из государственной казны. Ступай, отрабатывай свое жалованье!» Словом, эти полуживые создания, плоды моей фантазии, меня же называли глупцом — и не без основания.

Злосчастное оцепенение владело мною не только в течение тех трех с половиной часов моей каждодневной жизни, на которые претендовал дядя Сэм. Оно сопровождало меня на прогулках по берегу моря и в блужданиях по окрестностям, всегда и везде в те редкие дни, когда я заставлял себя искать вдохновляющего воздействия природы, которое прежде сообщало моим мыслям свежесть и бодрость, стоило мне выйти за ворота Старой Усадьбы. Та же духовная апатия не покидала меня и дома, тяготея надо мной в комнате, столь неосновательно величаемой кабинетом. Она не разлучалась со мной даже поздней ночью, когда, сидя в опустелой гостиной, озаряемой только лунным светом да мерцанием углей в камине, я пытался мысленно нарисовать сцены, которые могли бы на следующий день превратиться на ослепительно чистом листе бумаги в многокрасочные описания.

Если и в эти часы воображение отказывается работать, случай следует признать безнадежным. Нет обстановки, более располагающей сочинителя романов к встрече со своими призрачными гостями, чем издавна знакомая комната, где лунные лучи заливают ковер таким белым сиянием, так явственно вырисовывают узор на нем, делают каждый предмет таким отчетливым и вместе с тем совсем иным, чем в утреннем или полуденном свете! Домашний уют привычно расставленных вещей; кресла, каждое со своей особой индивидуальностью; стол посередине с рабочей корзинкой, несколькими книгами и потушенной лампой; диван; книжный шкаф; картина на стене, — все эти вещи, видимые во всех подробностях и одухотворенные необычным освещением, словно теряют материальность и становятся созданиями воображения. Меняются, обретая новое достоинство, самые мелкие, самые пустячные предметы. Детский башмачок, кукла, сидящая в плетеной колясочке, деревянная лошадка, — словом, все, чем пользовались или играли в течение дня, кажется теперь странным, отдаленным, хотя почти столь же живо ощутимым, как и при дневном свете. И вот пол в нашей привычной комнате становится нейтральной полосой, чем-то соединяющим реальный мир со страной чудес, где действительность и фантазия могут встретиться и слиться друг с другом. Появись здесь призраки, они не испугали бы нас. Если бы, оглянувшись, мы увидели давно исчезнувший любимый образ, неподвижно застывший в волшебном лунном свете, мы не удивились бы ему, настолько обстановка соответствует этому видению, и лишь задумались бы над тем, действительно ли он вернулся из далеких краев или никогда не покидал уголка возле нашего камина.

Угли, тускло мерцающие в камине, только усиливают описанное мною ощущение. Мягко освещая комнату, они расцвечивают в красноватые тона стены и потолок и искрятся на полированной поверхности мебели. Смешиваясь с холодной одухотворенностью лунных лучей, этот теплый свет сообщает человеческую сердечность и нежную чувствительность созданиям воображения. Он превращает их из снежных человечков в мужчин и женщин. В призрачной глубине зеркала мы видим отблески дотлевающих углей, белые лунные лучи на полу, всю картину с пятнами света и тени, но еще менее реальную, еще более фантастическую. Так вот, если в такой час и в такой обстановке сидящий в одиночестве человек не может вообразить небывалые вещи и придать им достоверность, значит ему нечего браться за сочинение романов.

Но пока я работал в таможне, мне было безразлично, светит солнце или луна, или то угли мерцают в камине: польза от них была такая же, как от сальной свечи. Я перестал воспринимать целый ряд вещей, а вместе с восприимчивостью исчез и связанный с нею дар, не очень значительный или богатый, но самый для меня драгоценный.

Все же, мне думается, я не оказался бы таким тупым и несостоятельным, если бы попробовал сочинять произведения другого рода. Можно было бы, например, удовольствоваться передачей историй одного из инспекторов, старого шкипера, о котором я обязан упомянуть хотя бы из простой благодарности, ибо не проходило дня, чтобы он не заставлял меня хохотать и восхищаться его талантом рассказчика. Сохрани я живописную яркость его стиля и юмористическую окраску, которую он умел придавать своим описаниям, в литературе, несомненно, появилось бы нечто совсем новое. Мог бы я взяться и за какую-либо более серьезную задачу. При бесцветности моего ежедневного существования, которое так назойливо давило на меня, было чистым безумием пытаться перенестись в иной век или во что бы то ни стало создавать из неосязаемых элементов подобие реального мира, когда воздушная красота моих мыльных пузырей ежеминутно погибала, сталкиваясь с действительностью. Куда разумнее было бы проникнуть мыслью и воображением сквозь плотную поверхность обыденности и тем самым придать ей прозрачность, одухотворить бремя, становившееся невыносимым, упорно искать истинные и нетленные ценности, скрытые в скучных происшествиях и заурядных характерах, с которыми я соприкасался. Виноват я сам. Мне открылась страница жизни, которая казалась мне унылой и неинтересной потому лишь, что я не мог постигнуть скрытый в нем смысл. Передо мной была книга, такая прекрасная, какой мне никогда не написать. Улетающие часы писали ее, лист за листом, и представляли написанное моему взору, но оно немедленно исчезало по той лишь причине, что мысль моя была недостаточно проницательна, а рука — искусна, чтобы запечатлеть его на бумаге. Когда-нибудь я, возможно, вспомню отдельные куски, фрагменты, и запишу их, и увижу, как буквы на странице превращаются в золото.

Понимание этого пришло ко мне слишком поздно. В то время я чувствовал лишь, что былое наслаждение становится безнадежной тратой сил. Я не собирался особенно плакаться по этому поводу. Просто я прекратил бесплодные попытки и из автора довольно убогих рассказов и очерков превратился в довольно сносного таможенного надзирателя. Вот и все. Однако не очень приятно мучиться подозрением, что ваш разум хиреет или, незаметно для вас, испаряется, как эфир из склянки, что при каждом осмотре его оказывается все меньше и остаток уже не так летуч… Сомневаться в самом факте было невозможно, и, размышляя о себе и о других, я приходил к выводу, что государственная служба не слишком благоприятно отражается на личности. Возможно, что когда-нибудь я разовью этот вывод в другой форме. Здесь же достаточно будет сказать, что чиновник, много лет работающий в таможне, не может быть лицом, достойным похвалы или уважения, по ряду причин: одна из них коренится в правовом принципе, в силу которого он сохраняет свое положение, другая — в самой сущности работы, вполне честной, с моей точки зрения, но отстраняющей его от общих усилий человечества.

Следствием работы в таможне, которое, мне кажется, можно проследить на всяком, кто служил там, является то обстоятельство, что чиновник, опирающийся на могучую руку республики, теряет свою собственную устойчивость. В степени, пропорциональной силе или слабости его натуры, он лишается способности поддерживать свое существование без посторонней помощи. Если он наделен незаурядной долей врожденной энергии или расслабляющее влияние службы не было слишком длительным, утраченная сила может восстановиться. Уволенный чиновник — счастливчик, которого бесцеремонный пинок своевременно толкнул туда, где ему предстоит бороться совместно со всеми людьми, — может вновь обрести себя и стать тем, кем он когда-то был. Но такие случаи не часты. Обычно же он удерживает за собою место достаточно долго для того, чтобы окончательно ослабеть и потерять упругость мышц, а потом его выбрасывают на трудную тропу жизни и предоставляют самому себе. Чувствуя свою немощь, чувствуя, что в нем уже не осталось былой закаленности и гибкости, он горестно оглядывается вокруг, в поисках поддержки извне. Он твердо и нерушимо верит, что вот-вот благодаря удачному стечению обстоятельств его, наконец, снова возьмут на прежнее место; эта иллюзорная вера, закрывающая глаза на неустранимые препятствия, преследует человека весь остаток жизни, невзирая на все разочарования, и, думается мне, подобно холерной судороге, мучает его некоторое время даже после смерти. Такое упование более всего другого лишает шансов на успех всякое дело, за которое он надумал бы взяться. Чего ради человеку утруждать себя, стараясь выбраться из болота, если в скором времени сильная рука дяди Сэма вытащит и поддержит его? Чего ради трудиться здесь или добывать золото в Калифорнии, если в недалеком будущем он снова будет счастлив, получая ежемесячно горку блестящих монет из дядиного кармана? Любопытно, хотя и печально наблюдать, как самой небольшой дозы государственной службы достаточно, чтобы несчастный человек заболел этой странной болезнью. Я не собираюсь быть непочтительным к дяде Сэму, но на золоте достойного старого джентльмена лежит иной раз такое же заклятие, как на сокровищах дьявола. Тот, кто прикасается к этим монетам, должен быть настороже, иначе договор обратится против него и он потеряет если не душу, то многие из лучших своих душевных качеств: решительность, смелость и постоянство, верность, умение полагаться на себя — словом, все, из чего складывается мужественный характер.

Нечего сказать, приятная перспектива! Не то чтобы надзиратель относил все это на свой счет и думал, что окончательно выйдет из строя и в том случае, если его оставят работать в таможне, и в том случае, если уволят. Но все же мои размышления были не самого веселого свойства. Я начал хандрить, терять спокойствие, все время копался в себе, стараясь определить, какие из моих скромных способностей исчезли и насколько разрушились те, что еще сохранились. Я пытался рассчитать, сколько времени я еще могу оставаться в таможне и все-таки уйти оттуда, не потеряв окончательно человеческого облика. Поскольку выгнать такое безобидное существо, как я, было бы неполитично, а чиновник, сам подающий в отставку, — явление противоестественное, больше всего, по правде говоря, меня пугала опасность — поседев и состарившись на работе в таможне, превратиться в животное, подобное старому инспектору. При скучном однообразии служебной жизни не случится ли со мной того же, что случилось с моим почтенным другом: не начну ли я ждать обеденного часа как главного события дня и не стану ли проводить остальное время подобно старому псу, дремлющему на солнце или в тени? Унылая перспектива для человека, который видит счастье в том, чтобы полностью пользоваться всеми своими чувствами и способностями! Но моя тревога оказалась напрасной. Провидение позаботилось обо мне таким способом, какого я и представить себе не мог.

Знаменательным событием на третьем году моей бытности надзирателем, — говоря языком «П. П.», — было избрание президентом генерала Тэйлора.[38] Тэйлор, Захария (1784–1850 | — президент США от партии вигов в период 1849–1850 годов. Для полного понимания преимуществ государственной службы следует напомнить о том, что ожидает чиновника, когда приходит к власти правительство оппозиционной партии. Смертный человек не может оказаться в положении более сложном и во всяком случае более неуютном: благоприятный исход здесь почти невозможен, хотя то, что представляется пострадавшему наихудшей возможностью, нередко оказывается наилучшей. Человеку гордому и чувствительному весьма странно сознавать, что его благополучие — в руках людей, не любящих и не понимающих его, людей, от которых ему приятнее претерпеть обиду, чем принять знаки расположения, раз уж такая альтернатива неизбежна. Если он сохранял спокойствие во время выборной борьбы, то не менее странно ему наблюдать кровожадность торжествующих победителей, понимая, что одним из объектов этой кровожадности является он сам! В человеческом характере мало свойств более отвратительных, чем знакомая мне по самым обыкновенным людям способность становиться жестокими только потому, что им дана власть вредить. Если бы гильотина в применении к служебной жизни была реальностью, а не просто на редкость подходящей метафорой, то, как я искренне убежден, активные деятели победившей партии в пылу возбуждения вполне могли бы поотрубать всем нам головы, возблагодарив небо за эту возможность! Мне, спокойному, любознательному наблюдателю и взлетов и падений, кажется, что многочисленные победы моей партии никогда не были отмечены столь злобным и свирепым духом вражды и мести, как тогдашняя победа вигов. Демократ вступает в должность отчасти потому, что она ему нужна, а отчасти потому, что такой шаг давно уже узаконен многолетней практикой. Роптать на подобную практику не было бы слабостью и трусостью лишь в том случае, если бы изменилась вся система. Долгая привычка к главенству сделала демократов великодушными. Они умеют щадить, если есть к тому возможность, а когда казнят, то, хотя лезвие их топора остро, оно почти никогда не бывает отравлено злорадством. Нет у них также позорной привычки пинать голову, которую они только что отсекли.

Короче говоря, несмотря на неприятность и затруднительность моего положения, я по многим причинам поздравлял себя с тем, что очутился не среди победивших, а среди побежденных. Если раньше я был не слишком рьяным сторонником демократов, то теперь, в пору неудач и опасностей, для меня стало очевидным, на стороне какой партии мои симпатии, и, разумно учитывая все обстоятельства, я не без некоторого стыда и огорчения думал о том, что имею больше шансов удержаться на работе, чем любой из моих собратьев-демократов. Но кто из нас умеет видеть дальше собственного носа? Моя голова слетела первой!

Полагаю, что минута, когда человеку отрубают голову, редко бывает отраднейшей минутой его жизни. Тем не менее даже при такой крупной неприятности, как и при большинстве наших несчастий, можно найти лекарство и утешение, если, разумеется, потерпевший старается увидеть не худшую, а лучшую сторону случившегося. Что касается меня, то целебные средства были под рукой, и я, конечно, начал думать о них задолго до того, как пришлось к ним прибегнуть. Так как работа в таможне меня уже тяготила и я не раз помышлял об отставке, судьба моя несколько напоминала судьбу человека, который хочет покончить с собой, когда, сверх всяких ожиданий, на его долю выпадает удача и он оказывается убитым. Как некогда в Старой Усадьбе, так и теперь в таможне, я провел три года, — срок достаточный, чтобы усталый мозг отдохнул; достаточный, чтобы старые интеллектуальные привычки сменились новыми; достаточный, слишком достаточный для того, чтобы переменить, наконец, неестественный образ жизни и занятия, не доставлявшие никому ни пользы, ни радости, и взяться за то, что могло бы по крайней мере утишить мою внутреннюю тревогу. Что же касается бесцеремонности увольнения, то бывший надзиратель скорее обрадовался тому, что виги причислили его к своим врагам, так как его политическая бездеятельность и склонность своевольно бродить по широкому, спокойному простору, куда есть доступ всему человечеству, избегая тех узких троп, где не пройти рядом даже родным братьям, заставляли порой и демократов сомневаться в том, действительно ли он — их друг. Теперь же, когда он заслужил венец мученичества (который, за неимением головы, не на что было надеть), этот вопрос можно было считать решенным. И пусть героизма тут было мало, все же надзирателю казалось куда почетнее пасть вместе с партией, с которой он был заодно, когда она была сильна, чем пережить многих куда более достойных людей, остаться в одиночестве и, просуществовав четыре года по милости враждебной партии, потом заново выяснять свое положение и просить еще более унизительной милости от соратников.

Тем временем за мое дело ухватилась пресса, и в течение двух недель моя обезглавленная персона, напоминавшая ирвинговского всадника без головы,[39] …ирвинговского всадника без головы…  — В новелле Вашингтона Ирвинга «Легенда о сонной лощине» один из героев гонится за своим перепуганным соперником, замаскировавшись «всадником без головы». влачилась по страницам всех газет, в прискорбном и мучительном ожидании скорейших похорон, подобающих каждому политическому мертвецу. Все это относится ко мне как к существу символическому, а как реальная личность я, благополучно сохранив голову на плечах, пришел к приятному выводу, что все в мире к лучшему, истратил целый капитал на чернила, бумагу и перья и, усевшись за давно покинутый письменный стол, вновь сделался литератором.

Вот тут-то и пригодились мне писания моего предшественника, мистера Пью. Понадобилось некоторое время, чтобы мой умственный механизм, заржавевший от долгого бездействия, начал сколько-нибудь сносно работать над повестью. Потом мысли мои сосредоточились на ней, но все же она получилась у меня слишком сумрачной и суровой, не озаренной приветливыми солнечными лучами, не согретой привычным теплом нежности, которое смягчает почти все картины природы и человеческой жизни и уж во всяком случае должно смягчать их воспроизведение. Возможно, это отсутствие очарования объясняется эпохой, в которой происходит действие, — Революция только что закончилась, и кипение страстей еще не улеглось. Искать причину в невеселом расположении духа автора было бы неправильно, потому что со времен Старой Усадьбы он ни разу не был так счастлив, как в те часы, когда пробирался сквозь мглу этих бессолнечных вымыслов. Несколько вещей покороче, входящих в этот том, также были написаны после моего невольного ухода с хлопотливого и почетного поприща гражданской службы, а остальные произведения взяты из номеров ежегодных альманахов и ежемесячных журналов, где они были напечатаны так давно, что все о них давно запамятовали, и они словно заново родились на свет.[40]Когда автор писал этот очерк, он собирался, вместе с «Алой буквой», напечатать несколько не столь длинных рассказов и набросков, но затем было решено, что разумнее отложить это намерение. Если продолжить метафору насчет гильотины, то весь том можно назвать «Посмертными сочинениями обезглавленного таможенного надзирателя»; что же касается очерка, который я в настоящую минуту заканчиваю, то он слишком автобиографичен, чтобы столь скромный человек, как я, решился опубликовать его при жизни, но вполне уместен, как произведение джентльмена, уже лежащего в могиле. Да снидет мир к вам всем! Я благословляю своих друзей! Я прощаю врагов! Ибо я пребываю в царстве покоя!

Таможня осталась позади, подобно сну. Старый инспектор, — кстати, к великому сожалению, его недавно сшибла с ног и убила лошадь, иначе он жил бы вечно, — а вместе с ним и остальные почтенные джентльмены, собиравшие пошлины, кажутся мне тенями — белоголовыми, морщинистыми призраками, которыми моя фантазия поиграла, а потом навеки перестала заниматься. Купцы — Пингри, Филлипс, Шепард, Эптон, Кимбал, Бертрам, Хэнт и многие другие, чьи имена полгода назад так привычно звучали для моего уха, — эти коммерсанты, которые, казалось, играли такую важную роль в мире, — с какой быстротой они отошли от меня не только в действительности, но и в воспоминании! Даже эти немногие лица и фамилии я воссоздаю с трудом. Вскоре и мой родной старый город будет маячить передо мной сквозь дымку времени, окруженный туманной пеленой, словно он существует не на реальной земле, а витает где-то в облаках, и не живые, а воображаемые люди населяют его деревянные дома и ходят по его некрасивым переулкам и растянутой, неживописной Главной улице. Впредь он не будет реальностью моей жизни. Я теперь гражданин другого города. Мои добрые земляки не станут слишком сокрушаться обо мне, потому что, хотя я старался своим литературным трудом снискать их уважение в такой же мере, как и уважение других читателей, и хотел оставить по себе добрую память в том месте, где жили и умерли мои предки, — все же я там никогда не чувствовал сердечного понимания, необходимого писателю, чтобы его разум мог принести обильный урожай. Мне будет лучше среди других людей, а эти, столь знакомые, само собой разумеется, легко обойдутся без меня.

Однако может случиться — о, окрыляющая, радостная мысль! — что правнуки моих современников тепло подумают и о писаке прошедших дней, когда археолог дней грядущих среди других мест, памятных в истории города, будет показывать им место, где находилась городская водокачка![41] …городская водокачка…  — «Струя из городской водокачки» — скетч Готорна, вошедший в сборник «Дважды рассказанные истории». Он написан в форме монолога водяного источника, бьющего на перекрестке двух салемских улиц. Этот источник — неутомимый, веселый, одинаково радостно уделяющий свою воду богачам и беднякам, — является частью истории города, его «живой струей», поившей в свое время и индейских вождей, и первых губернаторов колонии, и последующие поколения обитателей Салема. Он будет давать воду и тогда, когда не будет в живых автора «Алой буквы». Образ этой неумирающей струи воды не случайно противопоставлен «преходящим» явлениям фанатизма и нетерпимости, калечащим жизнь людей. Готорн очень любил этот скетч и композиционно противопоставил свою «водокачку» непосредственно за ней следующей главе о «дверях тюрьмы».

:: Читать — Оглавление — Книга «Алая буква» — Готорн Натаниель — ЛитЛайф — книги читать онлайн

Натаниель Готорн

АЛАЯ БУКВА

Натаниель Готорн и его роман «Алая буква»

Автор романа «Алая буква» Натаниель Готорн родился в 1804 году в маленьком американском городке Салеме, в штате Массачусетс. В далеком прошлом город этот был твердыней пуританской нетерпимости. Именно здесь в 1691–1692 годах происходил знаменитый «ведовской процесс», повлекший за собой казнь девятнадцати женщин по обвинению в колдовстве и в сношениях с дьяволом. Раньше предки Готорна играли видную роль в теократической общине пуританского Салема, но затем постепенно семья его утратила свое былое положение. Отец Готорна, скромный морской капитан, плавал на чужих судах и умер в Суринаме, когда Натаниелю было всего четыре года. Мать Готорна после смерти мужа вела замкнутый образ жизни — никогда не обедала вместе с семьей и все время проводила взаперти в своей комнате.

Детство будущего писателя, проведенное в духовном обособлении от сверстников, определило ту черту характера Готорна, которую он сам называл «адской привычкой к одиночеству». Уже в детстве он предпочитал любому обществу уединенные лесные игры, охоту на белок и книги с фантастическим уклоном. Годы, проведенные им в Боудойнском колледже, несколько смягчили его замкнутость и создали ему некоторые знакомства в литературной и деловой среде. Тем не менее и после колледжа он не отличается особой общительностью. Он снова поселяется в Салеме и сотрудничает в некоторых литературных журналах. Готорн пишет новеллы и небольшие очерки (скетчи), которые еще не привлекают внимания публики. Ему трудно живется в материальном отношении, пока, наконец, друзья не помогают ему устроиться на государственную службу, таможенным чиновником в Бостоне. В этот же период приятель Готорна, Гораций Бридж, собирает ранее печатавшиеся в журналах новеллы Готорна и тайком от своего друга выпускает их в виде сборника «Дважды рассказанные истории» (1837). Бридж принял на себя все издержки по изданию новелл и предоставил Готорну весь доход от продажи книги.

В этом издании новеллы Готорна обрели как бы второе рождение, чем и объясняется название сборника. Собранные воедино новеллы показали публике своеобразную литературную манеру Готорна и его огромный талант. Восторженная рецензия Лонгфелло еще более усилила интерес к новому автору. С этого момента Готорн становится известным писателем. Он входит в литературные круги, знакомится с крупнейшим литератором того времени Ральфом Уолдо Эмерсоном и группировавшимися вокруг него членами «Трансцендентального клуба». Сближению Готорна с Эмерсоном помогла его дружба с семейством Пибоди из Салема. Сестры Пибоди — Элизабет, Мэри и София — вошли в историю американской литературы. Их дом был своеобразным литературным салоном, где встречались такие знаменитости того времени, как Эмерсон, Торо, Маргарет Фуллер, Олькот и многие другие. Старшая из сестер, Элизабет Пибоди, держала книжный магазин и типографию, где печатались книги ее литературных друзей и выходил центральный орган «Трансцендентального клуба» журнал «Дайэл». Готорн очень уважал Элизабет, разносторонне образованную женщину, автора ряда литературных статей и блестящую собеседницу, а младшая из сестер, София, в 1842 году стала его женой.

Готорн тесно сблизился с писателями, бывавшими в доме Пибоди. Их споры и борьба мнений не могли не привлечь его пытливый ум. Хотя он и не причислял себя к школе Эмерсона, идеи трансценденталистов оказали на него большое влияние и отразились на всем его творчестве.

Трансцендентализм был специфически американским явлением. Он возникал из потребностей дальнейшего развития незавершенной буржуазной революции и, несмотря на всю свою идейную незрелость и порой наивность, отражал благородную неудовлетворенность теми общественными отношениями, которые сложились в Соединенных Штатах Америки.

Америка в эти годы была «страной неограниченных возможностей». Девственные земли нового материка, изобилующие железом, углем, нефтью, были отвоеваны у коренных хозяев страны — индейских племен — и попали в цепкие руки янки. Английское господство было успешно сломлено, и главная помеха экономическому развитию страны исчезла. Здесь не было ни феодальной аристократии, ни полицейско-бюрократического аппарата, ни власти католического духовенства — словом, тех главных реакционных сил, которые стесняли буржуазный прогресс в странах Старого Света. Поэтому десятки миллионов иммигрантов — мужественных и работящих людей, искавших в Америке то счастье, которого они не нашли у себя на родине, переплывали океан и вливались в ряды американцев. Их неиссякаемая энергия становилась одним из главных факторов прогресса. «Со своими неисчерпаемыми природными богатствами, огромными залежами угля и железной руды, с беспримерным изобилием водяной силы и судоходных рек, но в особенности со своим энергичным и деятельным населением… Америка менее чем в десять лет создала промышленность, конкурирующую уже теперь с Англией своими более грубыми хлопчатобумажными изделиями…»[1] Таким образом, Америка обладала благоприятными материальными условиями для того, чтобы жизнь ее народа стала зажиточной. Но все необъятные богатства страны в лесах, на полях и в недрах и даже живые люди, населявшие страну, стали объектом неслыханного грабежа, захватов и самой безудержной эксплуатации.

«Это была оргия „свободного предпринимательства“, и над всем господствовал закон джунглей. Капиталисты грызлись между собой, как изголодавшиеся тигры над богатой добычей; их добычей были промышленность, природные ресурсы и народ Соединенных Штатов. Без зазрения совести они крали друг у друга железные дороги и посылали вооруженные банды для уничтожения нефтеперегонных заводов конкурента; они наводнили рынок обесцененными акциями, оптом покупали и продавали законодателей».[2]

Весь этот хищный мир воспевался в официальной прессе как лучший из всех возможных миров, и далеко за пределы страны проникла легенда о заокеанском «земном рае», где ловкому человеку ничего не стоит за несколько лет из чистильщика сапог стать миллионером.

Но были в Америке люди, которые, не умея разобраться в сущности капиталистического варварства, все же подняли в эту эпоху свой протестующий голос. В тихих провинциальных городах Бостоне и Конкорде горстка литераторов-трансценденталистов, среди которых было несколько бывших священников и школьных учителей, подвергала сомнению буржуазные порядки. В то время как повсюду, в Европе и в Америке, апологеты буржуазного прогресса пели хвалу молодой процветающей республике, называли ее страной неограниченных возможностей и толковали об американском земном рае, Эмерсон и его друзья утверждали, что американское общество жестоко и несправедливо, что оно испорчено узким практицизмом, беспринципной погоней за прибылью. Они считали, что человека нельзя превращать в «машину, добывающую деньги», в «придаток к имуществу», что уродливое разделение труда не должно отнимать у людей все пленительное разнообразие жизни, что извращенная ложная этика не должна коверкать человеческую душу. По их мнению, над человеком властвует одичавшее аморальное общество с его ложными традиционными нормами поведения и историческими предрассудками. Надо освободить человека от этих предрассудков. Собственная природа человека прекрасна. Пусть он «доверится самому себе» и ищет в самом себе высший моральный закон. Это был индивидуалистический бунт против общества, построенного на индивидуалистической основе. Поэтому, несмотря на весь антибуржуазный пафос критики Эмерсона, его положительная программа была насквозь буржуазной. Когда впоследствии, в результате гражданской войны Севера с Югом, задачи буржуазной революции были осуществлены, идеи Эмерсона утратили все свое боевое острие, и сам он превратился в заурядного буржуазного либерала. Его концепция «доверия к себе» была взята на вооружение декадентами для оправдания их собственной безнравственности и аморализма. Но это было уже много позже, а в сороковые годы, когда еще в порядке дня стояло развитие буржуазной демократии, философия Эмерсона была явлением прогрессивным. Его критика общественного аморализма бросала вызов самодовольству буржуазных дельцов и бессердечных плантаторов, отстаивала «интеллектуальную свободу» человека и привлекала внимание к вопросам морали. В устах Эмерсона и некоторых его учеников лозунг «доверия к себе» (self-reliance) означал поиски путей к «хорошей, правильной жизни» в одиночку, не надеясь на общество, которое погрязло в хищнической борьбе за прибыль. Под влиянием этой доктрины прекраснодушный и наивный Генри Торо уходит в лесное затворничество Уолдена, пытаясь в одиночестве укрыться от разлагающего влияния «неправедных» норм буржуазной общественной жизни. Другой ученик Эмерсона, Амос Олькот (отец известной детской писательницы Луизы Олькот), в одиночку пытается осуществить реформу школьного образования. Однако были и такие трансценденталисты, которые мечтали о коллективных усилиях многих людей по переделке общества Маргарет Фуллср принимает участие в итальянской революции 1849 года. Орест Браунсон приходит к мысли о необходимости и неизбежности социальной революции в США.

Читать Алая буква (сборник) онлайн (полностью и бесплатно)

Грешница, блудница, прелюбодейка! Пуританские нравы не знают пощады, и за измену мужу молодая Эстер Принн приговорена к позорному столбу. До конца своих дней она обречена носить на одежде алую букву – знак бесчестия. Муж Эстер не в силах ее простить. Он решает во что бы то ни стало узнать, кто является отцом ребенка, и отомстить…

В издание также вошел роман «Дом с семью шпилями».

Содержание:

Натаниэль Готорн
Алая буква

Об авторе

Натаниэль Готорн мало известен нашему читателю, а между тем он один из признанных мастеров американской литературы. Готорн написал несколько романов, а также множество мистических и романтических рассказов и детских повестей.

Будущий писатель родился в 1804 году в Салеме, штат Массачусетс, в семье морского капитана. Предки его были ревностными пуританами, принадлежавшими к одной из первых волн переселенцев на американский континент. Они отличались крайней строгостью нравов, расчетливостью и бережливостью. Пуритане-кальвинисты отрицательно относились к празднествам и развлечениям, а нарушения морали рассматривали как уголовные преступления. Именно колонисты-пуритане устроили в конце семнадцатого века знаменитый Салемский суд над женщинами, обвиненными в колдовстве, закончившийся массовой казнью «ведьм». Среди судей, вынесших обвинительный приговор, был предок Натаниэля Готорна.

Мрачное наследие этих событий всю жизнь тяготило будущего писателя. С детства он был замкнутым и нелюдимым. Ранняя смерть отца обрекла семью на бедное, затворническое существование. После окончания колледжа Готорн уединенно жил в родном Салеме, работая над своими первыми произведениями, заметное место в которых занимала тема вины за старые грехи, в том числе за деяния предков. После неудачной публикации первого романа он издал сборник рассказов, который был хорошо принят и даже с восторгом оценен классиками американской литературы Генри Лонгфелло и Эдгаром По.

В это же время Готорн увлекся различными философскими учениями и даже вступил в 1841 году в коммуну фурьеристов-социалистов-утопистов, члены которой стремились сочетать физический труд с духовной культурой. Коммуна гарантировала каждому участнику жилье, средства к жизни, бесплатное образование и медицинскую помощь. В течение нескольких месяцев Готорн работал как простой фермер, а по вечерам участвовал в беседах на философские и моральные темы, однако вскоре разочаровался в идеях коммунаров и ушел из общины.

Готорн был вынужден пойти на службу таможенным чиновником, искал подработки на литературном поприще. Он планировал издать сборник «Старинные легенды», для которого были уже готовы некоторые рассказы и общий вступительный очерк «Таможня». Для этого сборника Готорн решил написать «длинный рассказ» или повесть из жизни Бостона времен колонизации. Так появился роман «Алая буква», который писатель создал менее чем за полгода. После публикации в 1850 году роман стал бестселлером и с тех пор считается одним из краеугольных камней американской литературы. Это был первый из американских романов, вызвавший широкий резонанс в Европе. «Алая буква» – настоящее художественное открытие, роман не о сухих исторических фактах, а о трагических и волнующих человеческих судьбах.

Через год после успешного издания «Алой буквы» Натаниэль Готорн издал роман «Дом с семью шпилями», посвященный истории вековой вражды двух американских семейств, приведшей их к упадку. Это произведение стало вторым по популярности среди литературного наследия Готорна.

Однако Готорн вместе со славой подвергся нападкам. Жители Салема, сохранившие строгие пуританские нравы предков, были настолько разгневаны романом, что Готорну пришлось увезти семью в Беркшир. В дальнейшем он принял должность американского консула в Ливерпуле и жил в Европе, где отношение к его творчеству было намного демократичнее. Готорн посетил также Италию, Шотландию и, вернувшись в Америку, застал самый разгар гражданской войны. Его друг Франклин Пирс был объявлен изменником, и посвященная ему новая книга принесла Готорну множество неприятностей. Последние годы писатель провел в полном уединении.

Произведения Натаниэля Готорна были так успешны, что уже в 1855 году по сюжету одной из его книг была поставлена опера, а в 1908-м снят первый фильм. С тех пор его романы экранизировались многократно, а в голливудской версии «Алой буквы» (1995) снимались такие известные киноактеры, как Деми Мур, Гэри Олдмен и Роберт Дюволл.

Захватывающий сюжет, трогательные истории любви, яркий исторический фон – чтение этих романов доставит вам незабываемое удовольствие.

Алая буква

Примечание редактора

«Алая буква» появилась, когда Натаниэлю Готорну уже исполнилось сорок шесть, а его писательский опыт насчитывал двадцать четыре года. Он родился в Салеме, штат Массачусетс, 4 июля 1804 года, в семье морского капитана. В родном городе он вел скромную и крайне монотонную жизнь, создав лишь несколько художественных произведений, отнюдь не чуждых его мрачному созерцательному темпераменту. Те же цвета и оттенки чудесно отражены в его «Дважды рассказанных историях» и других рассказах времен начала его первого литературного периода. Даже дни, проведенные в колледже Боудин, не смогли пробиться сквозь покров его нелюдимости; но под этим фасадом его будущий талант к обожествлению мужчин и женщин развивался с невообразимой точностью и тонкостью. Для полного эффекта восприятия «Алую букву», говорящую столь много об уникальном искусстве воображения, сколь только можно почерпнуть из его величайшего достижения, следует рассматривать наряду с другими произведениями автора. В год публикации романа он начал работу над «Домом с семью шпилями», более поздним произведением, трагической прозой о пуританской американской общине, такой, какой он ее знал, – лишенной искусства и радости жизни, «жаждущей символов», как охарактеризовал ее Эмерсон. Натаниэль Готорн умер в Плимуте, штат Нью-Хэмпшир, 18 мая 1864 года.

Далее следует список его романов, рассказов и других работ:

«Фэншо», издан анонимно в 1826; «Дважды рассказанные истории», I том, 1837; II том, 1842; «Дедушкино кресло» (История Америки для юных), 1845; «Знаменитые старики» (Дедушкино кресло), 1841; «Дерево свободы: последние слова из дедушкиного кресла», 1842; «Биографические рассказы для детей», 1842; «Мхи старой усадьбы», 1846; «Алая буква», 1850; «Правдивые исторические и биографические рассказы» (Полная история дедушкиного кресла), 1851; «Книга чудес для девочек и мальчиков», 1851; «Снегурочка и другие дважды рассказанные рассказы», 1851; «Блитдейл», 1852; «Жизнь Франклина Пирса», 1852; «Тэнглвудские рассказы» (2-й том «Книги чудес»), 1853; «Ручеек из городского насоса», с примечаниями Тельбы, 1857; «Мраморный фавн или роман Монте Бени» (4-я редакция) (в Англии публиковался под названием «Преображение»), 1860; «Наш старый дом», 1863; «Роман Долливера» (1 часть опубликована в журнале «Этлэнтик Маунсли»), 1864; в 3-х частях, 1876; «Анютины глазки», фрагмент, последняя литературная попытка Готорна, 1864; «Американские записные книжки», 1868; «Английские записные книжки», под редакцией Софии Готорн, 1870; Французские и итальянские записные книжки, 1871; «Септимус Фэлтон, или эликсир жизни» (из журнала «Этлэнтик Маунсли»), 1872; «Тайна доктора Гримшоу» с предисловием и примечаниями Джулиана Готорна, 1882.

«Рассказы Белых Холмов, Легенды Новой Англии, Легенды губернаторского дома», 1877, сборник рассказов, ранее напечатанных в книгах «Дважды рассказанные истории» и «Мхи старой усадьбы», «Зарисовки и исследования», 1883.

Готорн много издавался в журналах, и большинство его рассказов сначала выходили в периодических изданиях, в основном в «Зэ Токен», 1831–1838; «Нью Ингланд Мэгэзин», 1834, 1835; «Кникербокер», 1837–1839; «Демэкретик Ревью», 1838–1846; «Этлэнтик Маунсли», 1860–1872 (сцены из «Романа Долливера», «Септимуса Фэлтона» и отрывки из записных книжек Готорна).

Сочинения: в 24-х томах, 1879; в 12-ти томах, со вступительными очерками Лэтропа, Риверсайд Эдишен, 1883.

Биография и прочее: А. Х. Джапп (под псевдонимом Х. А. Пэйдж) «Мемуары Натаниэля Готорна», 1872; Дж. Т. Филд «Прошлое с авторами», 1873; Дж. П. Латроп «Исследования Готорна», 1876; Генри Джеймс «Английские писатели», 1879; Джулиан Готорн «Натаниэль Готорн и его жена», 1885; Монкур Д. Конвей «Жизнь Натаниэля Готорна», 1891; «Аналитический алфавитный указатель работ Готорна» Е. М. О’Коннор, 1882.

Таможня

Вступительный очерк к роману «Алая буква»

Алая буква | Резюме, анализ, персонажи и факты

Алая буква , роман Натаниэля Хоторна, опубликованный в 1850 году. Он считается шедевром американской литературы и классическим исследованием морали.

Натаниэль Хоторн, фотография Мэтью Брэди.

Коллекция Грейнджер, Нью-Йорк

Британская викторина

Имя писателя

Каждый ответ в этой викторине — это имя писателя.Сколько вы знаете?

Краткое содержание

Действие романа происходит в деревне в пуританской Новой Англии. Главная героиня — Эстер Принн, молодая женщина, родившая внебрачного ребенка. Хестер считает себя вдовой, но ее муж, Роджер Чиллингворт, прибывает в Новую Англию живым и скрывает свою личность. Он обнаруживает, что его жена вынуждена носить на платье алую букву A в наказание за супружескую измену. После того, как Хестер отказывается назвать своего любовника, Чиллингворт становится одержимым поиском его личности.Когда он узнает, что этим человеком является Артур Диммесдейл, благочестивый молодой служитель, который является лидером тех, кто убеждает ее назвать имя отца ребенка, Чиллингворт продолжает мучить его. Пораженный чувством вины, Диммсдейл становится все хуже и хуже. Сама Хестер оказывается самостоятельной героиней, которая никогда по-настоящему не раскаивается в прелюбодеянии со служителем; она чувствует, что их поступок был освящен их глубокой любовью друг к другу. Хотя сначала ее презирают, со временем ее сострадание и достоинство заставят замолчать многих ее критиков.

В конце концов, Чиллингворт морально унижается из-за мономаниакального стремления к мести. Диммсдейл сломлен собственным чувством вины, и он публично признается в своей измене перед смертью на руках Эстер. Только Хестер может храбро смотреть в будущее, готовясь начать новую жизнь со своей дочерью Перл в Европе. Спустя годы Хестер возвращается в Новую Англию, где продолжает носить алую букву. После ее смерти она похоронена рядом с Диммесдейлом, и на их общем надгробии написано: «НА ПОЛЕ, САБЛЕ, БУКВА А, ГУЛЕС.

Анализ

Алая буква A , которую вынуждена носить Хестер, тонко вышита золотой нитью. Как знак стыда и красиво созданный человеческий артефакт, он отражает множество противоположностей в романе, например, противоречие между порядком и преступлением, цивилизацией и дикой природой, взрослой жизнью и детством. Чем больше общество стремится сдерживать своенравные страсти, тем больше оно усиливает разрыв между явлением и реальностью. Члены сообщества, которые якобы являются самыми респектабельными, часто бывают самыми развращенными, а явные грешники — самыми добродетельными.

Получите эксклюзивный доступ к контенту нашего 1768 First Edition с подпиской. Подпишитесь сегодня

Роман также создает интригующую симметрию между социальным угнетением и психологическим подавлением. Ощущение мучений Диммсдейла из-за его виноватой тайны, а также физические и психические проявления его недомогания отражают патологию общества, которое нуждается в козлах отпущения и отчуждении своих так называемых грешников. В конце концов, личная неприкосновенность может вырваться из-под социального контроля. Возможно, больше, чем любой другой роман, « Алая буква » эффективно воплощает в себе появление индивидуализма и уверенности в себе, вытекающих из пуританских и конформистских корней Америки.

Ронан Макдональд The ​​Editors of Encyclopaedia Britannica

Узнайте больше в этих связанных статьях Britannica:

• трагедия: Американский трагический роман

  > «Алая буква » (1850 г.) и «Моби Дик» Германа Мелвилла (1851 г.) — это удивительно полные воплощения трагической формы, написанные так, как они были во времена бума американского оптимизма, материалистической экспансии и сентиментализма в художественной литературе — и никакой трагедии театр что угодно.В The Scarlet Letter , рассказ…

• Герман Мелвилл: Годы признания

  … было написано в романе Натаниэля Хоторна «Алое письмо», глубоко исследующем добро и зло в человеке, который Мелвилл прочитал весной 1850 года.Тем летом Мелвилл купил ферму, которую назвал «Arrowhead», недалеко от дома Хоторна в Питтсфилде, и эти двое мужчин стали соседями физически …

• Натаниэль Хоторн: Возвращение в Салем

  … усилия, он создал свой шедевр, Алое письмо .Горечь, которую он испытал по поводу своего увольнения, очевидна в эссе «Таможня», приставленном к роману. «Алая буква» рассказывает историю двух влюбленных, разделенных иронией судьбы, их собственными сильными и слабыми сторонами, а также…

«Алое письмо» Натаниэля Хоторна

«Вот, воистину, есть женщины Алой буквы; и, по правде говоря, есть подобие алой буквы, идущей рядом с ней»

Давайте поговорим немного о самоисполняющемся пророчестве.Если целая община и религиозная секта заклеймят мать девушки как грешницу, справедливо или несправедливо, то наверняка девушка примет часть этого близко к сердцу? Если единственный мир, который она когда-либо знала, — это мир, в котором его единственный родитель считается нечестивым, кощунственным и полным греха, то, несомненно,

«Вот, воистину, есть женщины Алой буквы; и, по правде говоря, более того. , рядом с ней идёт подобие алой буквы »

Давайте поговорим немного о самоисполняющемся пророчестве.Если целая община и религиозная секта заклеймят мать девушки как грешницу, справедливо или несправедливо, то наверняка девушка примет часть этого близко к сердцу? Если единственный мир, который она когда-либо знала, — это мир, в котором его единственный родитель считается нечестивым, кощунственным и полным греха, то, несомненно, она начнет отражать некоторые из этих идеалов? Когда пуритане заклеймили Эстер Алой буквой, они также заклеймили ее дочь (метафорически, конечно).

Этот роман представляет собой политическое послание, прямо направленное на пуритан ранней Америки.В своей слепой набожности они вызывают почти то самое, против чего проповедуют. В конечном счете, Хоторн изображает религиозную секту лицемерами, которые в своих действиях ведут себя полностью саморазрушительно. Какой смысл проповедовать религию, если вы не полностью придерживаетесь ее доктрины? Нет. Действия имеют последствия, равно как и неоправданное проклятие. В самом деле, в этом автор устанавливает, как крайнее благочестие может почти вызвать нечестие. Религия может зайти слишком далеко. Христианство построено на принципах прощения и покаяния, а не наказания и осуждения виновных.Ну что пуритане считают виноватым. Кроме того, существует отдельный вопрос о том, что эти люди из ткани тоже могут быть виноваты. Никто не может быть полностью чистым, несмотря на то, что он думает.

Самый большой грех Эстер — беременность вне брака. В своем преследовании ее они не задумываются, как она могла быть жертвой всего этого. Я не говорю, что да, в этом отношении, но, насколько им известно, она вполне могла им быть. Ее могли изнасиловать. К тому же они беспощадно сексистские; они, опять же, считают Хестер виноватой, не понимая, что для совершения преступления нужны двое.Их невежество не знает границ с реалиями жизни; они защищают себя своей религиозной добродетелью и не считают, что существует суровый мир. Такие люди опасны, и в этом Хоторн закрепляет свое послание.

«Я смеялся с горечью и агонией в сердце над контрастом между тем, что я кажусь, и тем, что я есть!»

Это очень сложный роман; он дает интересный взгляд на важнейшую часть американской истории.Это было поучительное чтение, но ближе к середине фокус действительно начал тускнеть. Я чувствовал, что есть несколько отрывков запутанного и ненужного повествования. Я имею в виду, что это было коротко, хотя могло быть и немного короче. В середине были добавлены некоторые не относящиеся к делу события. Я не совсем уверен в их точке зрения. Сочетание языков также временами было немного странным; казалось, что автор позаимствовал определенные выражения прямо из словаря Шекспира и наполнил его своим.В результате получилась очень бессвязная и трудночитаемая комбинация.

Общий посыл этой литературы — то, что делает ее достойной чтения, даже если ее подача временами была немного педантичной. Однако в целом я подтверждаю, что это довольно недооцененный роман. Социально-исторический контекст, который он предоставляет, огромен. Я очень рада, что прочитала это классическое произведение. Общий посыл этой литературы — то, что делает ее достойной чтения, даже если ее подача временами была немного педантичной.

The Scarlet Letter Study Guide

Изданный в 1850 году, «Алая буква» считается самым известным романом Натаниэля Хоторна и первым типично американским романом по стилю, теме и языку. Действие романа происходит в пуританском штате Массачусетс семнадцатого века, в центре внимания которого — страдания Эстер Принн, которая после супружеской измены родила дочь Перл. Роман Хоторна касается последствий романа, а не самого дела, используя публичное осуждение Эстер в качестве трамплина для исследования сохраняющихся табу пуританской Новой Англии в современном обществе.

«Алое письмо» сразу же имело успех по ряду причин. Прежде всего, Соединенные Штаты все еще были относительно новым обществом, которому на момент публикации романа меньше ста лет. В самом деле, роман Хоторна, все еще связанный с Британией в ее культурном становлении, предлагал уникальный американский стиль, язык, набор персонажей и, что наиболее важно, уникальную американскую центральную дилемму. Кроме развлечений, а затем, роман Готорна имели возможность терзая изменения, так как он обратился к теме, которая была еще относительно спорным, даже табу.Конечно, пуританские ценности несколько ослабли к 1850 году, но этого недостаточно, чтобы роман приветствовали. Это было в некоторой степени опасным для карьеры решение сосредоточить его роман вокруг супружеской измены (сравните сюжет романа Филдинга с Томом Джонсом ).

Но Хоторн не был озабочен похотливым делом здесь, в отличие от героев романа. Хоторн решил полностью опустить подробности супружеской встречи между Эстер и Диммсдейлом. Вместо этого он был озабочен последствиями этого дела — позором Эстер, воспитанием ребенка, рожденного от греха, и ценностями общества, которые позволили бы греху продолжать наказываться еще долго после того, как это казалось разумным.Хоторн использует в своих интересах свои величайшие достоинства как писателя — внутреннее содержание своего письма, его исследование мыслей и эмоций — и использует их для очеловечивания всех сторон, вовлеченных в дело, а также для демонизации мыслей, которые поглощаются им. Это. Чиллингворт, в частности, становится воплощением пуританских ценностей, которые побуждали людей линчевать и разрушать во имя Бога, но в значительной степени мотивированы подавляемыми грехами похоти, жадности и зависти людей.

«Алая буква» также стала очень популярной после публикации, потому что ей посчастливилось стать одной из первых массово издаваемых книг в Америке.До «Алой буквы» книги в Америке обычно делались вручную, продавались одна за другой небольшими тиражами. Но роман Хоторна извлек выгоду из машинного пресса, и его первый тираж в 2500 экземпляров был немедленно раскуплен. В результате «Алая буква» извлекла выгоду не только из-за скрытого противоречивого содержания, но и из-за необычайно широкой читательской аудитории. Читатели, которые соглашались или не соглашались с выбором книги, пусть даже тонко, могли распространить информацию. Роман стал эквивалентом оригинального политического трактата — и предметом бесконечных дискуссий и дебатов, несомненно, повлиявших на социальные изменения.Роман также получил пользу из-за поддержки и уважения Хоторна в литературном истеблишменте Новой Англии (вскоре он стал хорошими друзьями с Германом Мелвиллом). Таким образом, роман стал популярен не только в массах. Это было объявлено как «подходящее» чтение, несмотря на внимание к прелюбодейной любви.

«Алая буква» много раз экранировалась в кино, на телевидении и на сцене. Первый фильм был черно-белым немым фильмом 1917 года, а самая последняя — и сильно оклеветанная — версия фильма была открыта в 1995 году с Деми Мур и Гэри Олдманом в главных ролях.

Символизм в Алой букве с анализом

Символизм относится к символам, которые писатели используют для передачи определенных значений. Различные символы относятся к разным вещам в зависимости от обстоятельств читателя. Писатели используют символы, чтобы передать читателям различные значения в своих литературных произведениях. Натаниэль Хоторн также использовал различные символы в «Алой букве», своем феноменальном романе, написанном о стыде и социальной стигматизации в период раннего пуританства. Некоторые из основных символов, использованных в этом романе, обсуждались ниже.

Символика в «Алой букве»

Символ № 1

Дверь

В этом романе описание тюремной двери сразу привлекает внимание читателя, когда он или она начинает его читать. Дверь тюрьмы является символом наказания виновных и сокамерников за их преступления. Различные части тюремной двери, такие как железные шипы и решетки, напоминают о жестоких методах, используемых пуританскими магистратами для наказания преступников и невинных людей.Таким образом, тюремная дверь напоминает о том наказании, которое было вынесено Эстер Принн, но позже была отпущена, чтобы подвергнуться остракизму и жить в лесу.

Symbol # 2

Куст роз

Куст роз — это куст диких роз, который также появляется в первой главе. Подобно розовому кусту, Эстер Принн также может выглядеть красивой и дикой по своей природе и даже выжить, несмотря ни на что. Однако, поскольку оно встречается в двух разных местах, оно может означать две разные вещи.В первом он, возможно, символизирует Эстер Принн, а позже, когда он появляется в доме губернатора, он символизирует Перл и ее яркую жизнь.

Символ № 3

Алая буква

Буква «А», написанная алым цветом и помещенная на шее Эстер, становится символом греха, особенно прелюбодеяния. Однако интересно отметить, что эта же буква к концу истории становится символом невиновности, покаяния и ангельского характера Эстер.Этот символ также показывает, как предметы изменяют свое символическое значение в зависимости от образа жизни, обстоятельств и выбора.

Символ № 4

Красный цвет

Хотя красный цвет, в основном, ассоциируется с сексом, страстью, страстью, насилием и греховной жизнью, он также ассоциируется с истинной любовью и чистотой сердца. В романе этот цвет ассоциируется с красными розами, что означает энергию, в то время как в одном месте он также показывает потерянную страсть и искреннюю любовь, поскольку алая буква и малиновый цвет щек показывают любовь и страсть.

Символ № 5

Подмости

Подмости использовались в трех местах в романе. Однажды он используется во второй главе, где Эстер заставляют стоять и унижать за свой грех прелюбодеяния. Здесь это символ греха и преступления. Он снова используется в двенадцатой главе, где показан как символ признания и надежды, но никто не слышит признания Диммсдейла. Он снова появляется в 23-й главе, где является символом свободы от длительной вины и тайны, поскольку Диммсдейл признается во всем перед смертью.

Символ # 6

Тени и свет

В романе периодически появляются два значительных сезонных явления. Это солнечный свет и тень. Например, когда перед жюри встает вопрос о будущем Перл, Диммсдейл оказывается в тени сада. Значит, это символ прикрытия. Однако, когда роман подходит к концу, на Эстер и Диммсдейл появляется солнечный свет, который олицетворяет их настоящую любовь и мир. Это также показывает любовь, прощение и благодать Божью над ними.

Символ № 7

Лес

Символически лес имеет два противоположных значения. Это означает естественную любовь, а также пустыню. Что касается его использования в романе, лес — ужасное место, обитель сатаны, как считалось во времена пуританства, а Эстер осталась в лесу. Однако к концу романа это оказывается местом, где человек становится зрелым, а также совершает покаяние, чтобы избавиться от своего греховного прошлого. Например, когда Хестер и Диммсдейл встречаются в конце, чтобы спланировать свой побег, они встречаются в лесу.На этом этапе он становится для них убежищем. Фактически, лес тоже со временем изменил свое символическое значение.

Символ # 8

Персонаж Перл

Персонаж Перл очень интересен в романе, поскольку он представляет невиновность ребенка, а также двойное поведение, унаследованное ее отцом Диммесдейлом и матерью Эстер Принн. Ее дикая природа олицетворяет дикую и страстную природу ее матери. Она также является символом той цены, которую Эстер заплатила за свой страстный роман.Ее ценность как единственного ребенка и единственного утешения Эстер возрастает, что показывает, почему в истории ее назвали Перл.

Symbol # 9

Dimmesdale and Chillingworth

Имя Dimmesdale предполагает, что ему придется столкнуться с упадком или неудачей в своей карьере. Фактически он является символом человека, обреченного на неудачу. То же самое и с Чиллингвортом. Охлаждение означает ледяной холод. Когда он видит Эстер Принн перед судом присяжных губернатора и пастора в начале романа, он не проявляет сострадания.Вместо того чтобы помочь жене, он становится бессердечным и бросает ее. Он пытается найти биологического отца Перл и продолжает уловку против Диммсдейла. Его имя — символ человека, лишенного любви.

Символ # 10

Черный человек

Черный человек появляется дважды в истории

Страница не найдена — Planet PDF

Извините, но похоже, что в этом месте ничего не было найдено. Вы можете попробовать одну из ссылок ниже или выполнить поиск.

Архив

Архив Выберите месяц Апрель 2018 г. (4) Декабрь 2017 г. (3) Ноябрь 2017 г. (1) Сентябрь 2017 г. (3) Май 2017 г. (3) Январь 2017 г. (1) Сентябрь 2016 г. (1) Июнь 2016 г. (3) Апрель 2016 г. (1) Февраль 2016 г. ( 1) ноябрь 2015 г. (2) октябрь 2015 г. (2) сентябрь 2015 г. (1) июнь 2015 г. (1) январь 2015 г. (1) ноябрь 2014 г. (2) октябрь 2014 г. (3) сентябрь 2014 г. (4) август 2014 г. (1) июнь 2014 г. ( 1) апрель 2014 г. (11) март 2014 г. (5) январь 2014 г. (1) ноябрь 2013 г. (2) октябрь 2013 г. (4) сентябрь 2013 г. (11) август 2013 г. (4) июль 2013 г. (12) июнь 2013 г. (6) май 2013 г. ( 6) апрель 2013 г. (11) март 2013 г. (4) февраль 2013 г. (4) январь 2013 г. (5) сентябрь 2012 г. (1) август 2012 г. (1) июль 2012 г. (1) июнь 2012 г. (4) май 2012 г. (3) апрель 2012 г. ( 1) март 2012 г. (6) февраль 2012 г. (4) январь 2012 г. (8) декабрь 2011 г. (11) ноябрь 2011 г. (6) октябрь 2011 г. (10) сентябрь 2011 г. (17) август 2011 г. (14) июль 2011 г. (12) июнь 2011 г. ( 17) май 2011 г. (15) апрель 2011 г. (17) март 2011 г. (21) февраль 2011 г. (19) январь 2011 г. (20) декабрь 2010 г. (17) ноябрь мбр 2010 (16) октябрь 2010 (17) сентябрь 2010 (14) август 2010 (12) июль 2010 (15) июнь 2010 (14) май 2010 (10) апрель 2010 (15) март 2010 (10) февраль 2010 (9) Январь 2010 г. (10) декабрь 2009 г. (5) ноябрь 2009 г. (9) октябрь 2009 г. (14) сентябрь 2009 г. (9) август 2009 г. (13) июль 2009 г. (15) июнь 2009 г. (14) май 2009 г. (12) апрель 2009 г. (14) Март 2009 г. (12) февраль 2009 г. (13) январь 2009 г. (9) декабрь 2008 г. (8) ноябрь 2008 г. (12) октябрь 2008 г. (20) сентябрь 2008 г. (14) август 2008 г. (11) июль 2008 г. (14) июнь 2008 г. (10) Май 2008 г. (16) апрель 2008 г. (12) март 2008 г. (13) февраль 2008 г. (13) январь 2008 г. (13) декабрь 2007 г. (7) ноябрь 2007 г. (15) октябрь 2007 г. (15) сентябрь 2007 г. (13) август 2007 г. (19) Июль 2007 (13) июнь 2007 (16) май 2007 (18) апрель 2007 (14) март 2007 (18) февраль 2007 (11) январь 2007 (9) декабрь 2006 (12) ноябрь 2006 (20) октябрь 2006 (15) Сентябрь 2006 (12) Август 2006 (18) Июль 2006 (16) Июнь 2006 (23) Май 2006 (13) Апрель 2006 (14 ) Март 2006 г. (13) февраль 2006 г. (20) январь 2006 г. (12) декабрь 2005 г. (10) ноябрь 2005 г. (22) октябрь 2005 г. (16) сентябрь 2005 г. (21) август 2005 г. (24) июль 2005 г. (18) июнь 2005 г. (23) ) Май 2005 г. (15) апрель 2005 г. (37) март 2005 г. (37) февраль 2005 г. (27) январь 2005 г. (30) декабрь 2004 г. (20) ноябрь 2004 г. (22) октябрь 2004 г. (21) сентябрь 2004 г. (30) август 2004 г. (22) ) Июль 2004 г. (31) июнь 2004 г. (36) май 2004 г. (22) апрель 2004 г. (54) март 2004 г. (30) февраль 2004 г. (27) январь 2004 г. (23) декабрь 2003 г. (9) ноябрь 2003 г. (7) октябрь 2003 г. (5) ) Сентябрь 2003 г. (5) август 2003 г. (4) июль 2003 г. (10) июнь 2003 г. (7) май 2003 г. (4) апрель 2003 г. (11) март 2003 г. (7) февраль 2003 г. (5) декабрь 2002 г. (2) ноябрь 2002 г. (2) ) Октябрь 2002 г. (4) сентябрь 2002 г. (2) июнь 2002 г. (1) апрель 2002 г. (2) март 2002 г. (3) январь 2002 г. (4) декабрь 2001 г. (4) октябрь 2001 г. (1) сентябрь 2001 г. (1) август 2001 г. (6) ) Июль 2001 (21) июнь 2001 (7) май 2001 (2) апрель 2001 (8) март 2001 (3) февраль 2001 (12) январь год 2001 г. (3) декабрь 2000 г. (4) ноябрь 2000 г. (1) октябрь 2000 г. (4) сентябрь 2000 г. (4) август 2000 г. (3) июль 2000 г. (4) июнь 2000 г. (4) май 2000 г. (10) апрель 2000 г. (7) Март 2000 г. (6) февраль 2000 г. (12) январь 2000 г. (5) декабрь 1999 г. (4) ноябрь 1999 г. (4) октябрь 1999 г. (5) август 1999 г. (1) июль 1999 г. (2) июнь 1999 г. (2) май 1999 г. (6) Апрель 1999 г. (4) март 1999 г. (1) февраль 1999 г. (2) ноябрь 1998 г. (3) май 1998 г. (5)

The Scarlet Letter

infobox Книга |
name = The Scarlet Letter
title_orig =
translator =

image_caption = Титульный лист первого издания «The Scarlet Letter», 1850
автор = Натаниэль Хоторн
иллюстратор =
серия =
жанр = Роман
издатель = Ticknor, Рид и Филдс
pub_date = 1850
english_pub_date =
media_type = Печать (в твердом переплете)
страниц =
isbn =
previous_by =
followed_by = «Алая буква» — величайшее произведение Натаниэля Хоторна.Действие происходит в Пуритан-Бостоне 17-го века и рассказывает историю Эстер Принн, которая родила ребенка после совершения прелюбодеяния и изо всех сил пытается создать новую жизнь покаяния и достоинства. На протяжении всего романа Хоторн исследует темы законничества, греха и вины.

Краткое описание участка

. Этот холст, масло 1860 года, был написан под личным наблюдением Хоторна. цитировать книгу
title = Учебное пособие по Алой букве с соответствующими материалами (Библиотека литературы Гленко)
last = Hawthorne
first = Nathaniel ,,! ,, (‘_’) ,,! ,,
page = 201
authorlink = Натаниэль Хоторн
издатель = Гленко Макгроу Хилл
расположение = Вудленд-Хиллз, Калифорния
id = ISBN 0-02-817973-0 ]] Роман начинается в Бостоне 17-го века, штат Массачусетс, а затем в пуританском поселении.Молодую женщину, Эстер Принн, вывели из городской тюрьмы с младенческой дочерью на руках и с красной буквой «А» на груди. Алая буква «А» представляет акт супружеской неверности, который она совершила, и должна быть символом ее греха — знаком стыда — для всеобщего обозрения. Мужчина из толпы рассказывает пожилому зрителю, что Эстер наказывают за супружескую измену. Муж Эстер, который намного старше ее, отправил ее в Америку, пока он улаживал кое-какие дела в Европе. Однако ее муж так и не приехал в Бостон.Все согласны с тем, что он потерялся в море. В ожидании мужа у Хестер, по-видимому, был роман, так как она родила ребенка. Однако она не раскроет личность своего возлюбленного, и алая буква, наряду с ее публичным позором, является ее наказанием за ее грех и ее тайну. В этот день Хестер приводят к городским эшафотам и оскорбляют отцы города, но она снова отказывается назвать отца своего ребенка. цитировать книгу
title = The Scarlet Letter
last = Hawthorne
first = Nathaniel
authorlink = Nathaniel Hawthorne
publisher = Dover Publications
location = New York
date = 2 May 1994
edition = reissue
id = ISBN 0-486 -28048-9 ]

Пожилой наблюдатель — пропавший муж Эстер, который сейчас занимается медициной и называет себя Роджером Чиллингвортом.Он поселяется в Бостоне, намереваясь отомстить. Он не раскрывает свою настоящую личность никому, кроме Хестер, которую он поклялся хранить в секрете. Проходит несколько лет. Хестер поддерживает себя, работая швеей, а Перл (ее дочь) превращается в своенравного озорного ребенка, который является скорее символом, чем реальным персонажем, который, как говорят, оживает алая буква как любовь Эстер, так и ее наказание. . Избегаемые сообществом, они живут в небольшом коттедже на окраине Бостона. Чиновники сообщества пытаются отобрать Перл у Эстер, но с помощью Артура Диммесдейла, красноречивого министра, матери и дочери удается оставаться вместе.Однако Диммсдейл, похоже, истощается и страдает от загадочной болезни сердца, вызванной, по-видимому, психологическим расстройством. Чиллингворт присоединяется к больному священнику и в конце концов переезжает к нему, чтобы обеспечить своему пациенту круглосуточную помощь. Чиллингуорт также подозревает, что между мучениями министра и секретом Хестер может быть связь, и начинает проверять Диммсдейла, чтобы увидеть, что он может узнать. Однажды днем, когда министр спит, Чиллингворт обнаруживает нечто неописуемое для читателя, якобы букву «А», выжженную на груди Диммсдейла, что убеждает его в том, что его подозрения верны.

Психологические страдания Диммсдейла усиливаются, и он изобретает себе новые пытки. Между тем благотворительные дела и тихая скромность Хестер позволили ей избавиться от презрения со стороны общества. Однажды ночью, когда Перл около семи лет, она и ее мать возвращаются домой после посещения смертного одра Джона Уинтропа, когда они сталкиваются с Диммесдейлом на городском помосте, пытающимся наказать себя за свои грехи. Хестер и Перл присоединяются к нему, и все трое взялись за руки. Диммесдейл отклоняет просьбу Перл публично признать ее на следующий день, и метеор отмечает в ночном небе тускло-красную букву «А».Горожане интерпретируют это слово как «ангел», так как видная фигура в сообществе умерла той ночью, но Диммсдейл считает, что это означает «прелюбодеяние». Эстер видит, что состояние министра ухудшается, и решает вмешаться. Она идет к Чиллингуорту и просит его перестать усугублять мучения Диммсдейла. Чиллингворт отказывается. Она предполагает, что она может раскрыть его личность Диммсдейлу.

Хестер устраивает встречу с Диммсдейлом в лесу, потому что она знает, что Чиллингворт знает, что она планирует раскрыть его личность Диммсдейлу, и она хочет защитить его.Во время прогулки по лесу солнце не светит Эстер, хотя Перл может в нем погреться. Затем они ждут Диммсдейла, и он прибывает. Бывшие влюбленные решают бежать в Европу, где они могут жить с Перл всей семьей. Через четыре дня они отправятся на корабле из Бостона. Оба чувствуют облегчение, и Хестер убирает алую букву и распускает волосы. Солнце сразу же пробивается сквозь облака и деревья, освещая ее радость и радость. Перл, играющая рядом, не узнает маму без письма.Она нервничает и издает вопль, пока ее мать не указывает на письмо, лежащее на земле. Эстер манит Перл прийти к ней, но Перл не пойдет к матери, пока Эстер не застегнет письмо обратно на свое платье. Затем Перл идет к своей матери. Диммсдейл целует Перл в лоб, которую Перл немедленно пытается смыть в ручье, потому что он снова отказывается предавать гласности их отношения. Однако он слишком явно чувствует освобождение от притворства своей прежней жизни, законов и грехов, с которыми он жил.

За день до отплытия корабля горожане собираются на праздник, и Диммсдейл произносит свою самую красноречивую проповедь. Тем временем Хестер узнала, что Чиллингворт знает об их плане, и заказал рейс на том же корабле. Диммсдейл, покидая церковь после своей проповеди, видит Эстер и Перл, стоящих перед городским эшафотом. Он импульсивно поднимается на эшафот вместе со своим возлюбленным и дочерью и публично признается, обнажая знак, предположительно выжженный на его груди.Он падает замертво сразу после того, как Перл целует его.

Разочарованный местью, Чиллингворт умирает год спустя. Хестер и Перл покидают Бостон, и никто не знает, что с ними случилось. Много лет спустя Хестер возвращается одна, все еще с алой буквой, чтобы жить в своем старом коттедже и возобновить свою благотворительную деятельность. Время от времени она получает письма от Перл, которая, по слухам, вышла замуж за европейского аристократа и создала собственную семью. Перл также наследует все деньги Чиллингворта, хотя он знает, что она не его дочь.В ней и в горожанах, особенно в женщинах, есть чувство освобождения, которые наконец начали прощать Эстер за ее трагическую неблагоразумие. Когда Хестер умирает, ее хоронят в «новой могиле рядом со старой и затонувшей могилой, в том могиле, рядом с которым с тех пор была построена Королевская часовня. Она была рядом с той старой затонувшей могилой, но с промежутком между ними, как будто пыль двух спящих не имела права смешиваться. Однако одна надгробная плита служила обоим ». Надгробие было украшено буквой «А», и оно использовалось для Эстер и Диммсдейл.

Основные темы

в

Грех и знание связаны в иудео-христианской традиции. Библия начинается с истории Адама и Евы, которые были изгнаны из Эдемского сада за то, что они вкусили от Древа познания добра и зла. В результате их познания Адам и Ева осознают свое непослушание, которое отделяет их от божественного и других созданий. После изгнания из Эдемского сада они вынуждены трудиться и производить потомство — два «труда», которые, кажется, определяют состояние человека.Опыт Хестер и Диммсдейл напоминает историю Адама и Евы, потому что в обоих случаях грех приводит к изгнанию и страданию. Но это также приводит к знанию — в частности, к знанию того, что значит быть человеком. Для Хестер алая буква действует как «ее пропуск в регионы, куда другие женщины не осмеливаются ступать», заставляя ее «размышлять» о своем обществе и о себе более «смело», чем кто-либо другой в Новой Англии. [ http://www.sparknotes.com/lit/scarlet/ Алая буква — Sparknotes ]]

Что касается Диммсдейла, «обманщик» его греха дает ему «симпатии, столь близкие к греховному братству людей». человечество, так что его сердце [а] вибрирует в унисон с их.Его красноречивые и сильные проповеди проистекают из этого чувства сочувствия. [ http://www.sparknotes.com/lit/scarlet/ Алая буква — Sparknotes ]] Повествование преподобного Артура Диммесдейла полностью соответствует древнейшим и наиболее авторитетным принципам христианской мысли. Его «Падение» — это спуск от кажущейся благодати к его собственному проклятию; кажется, что он начинается в чистоте. Он заканчивается коррупцией. Тонкость состоит в том, что служитель сам себе обманщик, убеждая себя на каждом этапе своего духовного паломничества, что он спасен.[ Дэвидсон, Э. 1963. Падение Диммсдейла. «The New England Quarterly» 36 : 358-370 ]

Розовый куст, его красота разительно контрастирует со всем, что его окружает — как позже будет красиво вышитый алый цвет А — отчасти протягивается как приглашение найти «Какой-то сладкий нравственный цветок» в последующем трагическом рассказе и отчасти как образ того, что «глубокое сердце природы» (возможно, Бог) может более ласково взглянуть на заблудшую Эстер и ее ребенка (розы среди сорняков), чем на ее пуританские соседи.На протяжении всей работы образы природы контрастируют с суровой тьмой пуритан и их систем. [ http://education.yahoo.com/homework_help/cliffsnotes/the_scarlet_letter/ «Алое письмо» Натаниэля Хоторна — CliffNotes от Yahoo! Education ]]

Деформированное тело Чиллингворта отражает (или символизирует) зло в его Душа, которая строится по мере развития романа, подобно тому, как болезнь Диммесдейла раскрывает его внутренние потрясения. Внешний человек отражает состояние сердца.[ http://education.yahoo.com/homework_help/cliffsnotes/the_scarlet_letter/ «Алое письмо» Натаниэля Хоторна — CliffNotes от Yahoo! Education ]]

Хотя Перл — сложный персонаж, ее основная функция в роман как символ. Сама Жемчужина является воплощением алой буквы, и Эстер по праву одевает ее в красивое алое платье, вышитое золотой нитью, точно так же, как алая буква на груди Эстер. Можно провести параллели между Жемчужиной и персонажем Беатрис в «Дочери Рапаччини».Оба исследования ведутся в одном направлении, но с разных точек зрения. Беатрис питается ядовитыми растениями, пока сама не становится ядовитой. Перл в таинственном пренатальном мире впитывает яд вины своих родителей.

Прошлое и настоящее

Столкновение прошлого и настоящего исследуется по-разному. Например, характер старого генерала, чьи героические качества включают выдающееся имя, настойчивость, честность, сострадание и внутреннюю моральную силу, называют «душой и духом стойкости Новой Англии».Теперь, когда его выгнали на пастбище, он иногда возглавляет таможню, которой управляют коррумпированные государственные служащие, которые пропускают работу, чтобы уснуть, позволяют или не обращают внимания на контрабанду и находятся под надзором инспектора без «ни мысли, ни глубины чувств, нет беспокойные чувства », который достаточно честен, но не имеет духовного компаса. [ http://education.yahoo.com/homework_help_/cliffnotes/the_scarlet_letter/ «Алое письмо» Натаниэля Хоторна — CliffNotes от Yahoo! Education ]]

Сам Хоторн испытывал двойственные чувства по поводу роли своих предков в его жизнь.В своем автобиографическом очерке Хоторн описал своих предков как «тусклых и мрачных», «могучих, бородатых, в соболиных плащах и стальной коронованный венец», «жестоких преследователей», чьи «лучшие дела» будут уменьшены их плохими. Вряд ли можно сомневаться в пренебрежении Хоторном к суровой морали и жесткости пуритан, и он представлял себе пренебрежительное отношение своих предшественников к нему: неудачное в их глазах, бесполезное и постыдное. «Автор сборников рассказов!» Но даже если он не согласен с точкой зрения своего предка, он также чувствует инстинктивную связь с ними и, что более важно, «чувство места» в Салеме.Их кровь остается в его жилах, но их нетерпимость и отсутствие человечности становятся предметом его романа. [ http://education.yahoo.com/homework_help/cliffsnotes/the_scarlet_letter/ «Алое письмо» Натаниэля Хоторна — CliffNotes от Yahoo! Education ]]

Общественный ответ

«Алое письмо» было опубликовано весной 1850 года издательством Ticknor & Fields, начавшим самый прибыльный период Хоторна. МакФарланд, Филип. «Хоторн в Конкорде».Нью-Йорк: Grove Press, 2004. стр. 136. ISBN 0802117767] Когда он доставил последние страницы Джеймсу Томасу Филдсу в феврале 1850 года, Хоторн сказал, что «некоторые части книги написаны мощно», но сомневался, что она станет популярной. [ Миллер, Эдвин Хэвиленд. «Салем — мое жилище: жизнь Натаниэля Хоторна». Iowa City: University of Iowa Press, 1991: 299. ISBN 0877453322 ] Фактически, книга мгновенно стала бестселлером [ Cheevers, Susan (2006). «Американский Блумсбери: Луиза Мэй Олкотт, Ральф Уолдо Эмерсон, Маргарет Фуллер, Натаниэль Хоторн и Генри Дэвид Торо; их жизни, их любовь, их работа».Детройт: Thorndike Press. Крупное печатное издание. п. 181. ISBN 078629521X ], хотя за четырнадцать лет он принес своему автору всего 1500 долларов. Его первая публикация вызвала широкий протест уроженцев Салема, которые не одобрили то, как Хоторн изобразил их во введении «Таможня». Второе издание «Алой буквы» тиражом 2500 экземпляров включало предисловие Хоторна от 30 марта 1850 г., что он решил перепечатать свое предисловие «без изменения слова … Единственные примечательные особенности эскиза — это его откровенный и искренний юмор…. Что касается недоброжелательности любого рода, личного или политического, он полностью отвергает такие мотивы ». [ Миллер, Эдвин Хэвиленд.« Салем — мое жилище: жизнь Натаниэля Хоторна ». Айова-Сити: Университет им. Iowa Press, 1991: 301. ISBN 0877453322 ]

Непосредственный и прочный успех книги обусловлен тем, как в ней рассматриваются духовные и моральные проблемы с исключительно американской точки зрения. В 1850 году супружеская измена была чрезвычайно рискованной темой, но потому, что Хоторн имел поддержка литературного истеблишмента Новой Англии, она легко перешла в сферу надлежащего чтения.Было сказано, что эта работа представляет собой вершину литературного гения Хоторна; плотный, с краткими описаниями. Он остается актуальным из-за своей философской и психологической глубины и продолжает восприниматься как классический рассказ на универсальную тему. [ [ http://www.uwm.edu/Library/special/exhibits/clastext/clspg143.htm Классический текст: традиции и интерпретации ] ]

«Алая буква» также была одной из первые книги массового производства в Америке.В середине девятнадцатого века переплетчики доморощенной литературы обычно вручную делали свои книги и продавали их в небольших количествах. Первое механизированное издание 2500 томов «Алой буквы» было распродано за десять дней и было широко прочитано и обсуждено до такой степени, что до того времени в молодой стране не было большого опыта. Копии первого издания часто разыскиваются коллекционерами как редкие книги и могут стоить около 6000 долларов США.

При публикации, критик Эверт Огастес Дайкинк, друг Хоторна, сказал, что предпочитает рассказы автора, подобные Вашингтону Ирвингу.Другой друг, критик Эдвин Перси Уиппл, возражал против «болезненной интенсивности» романа с плотными психологическими деталями, написав, что книга «поэтому склонна становиться, как Хоторн, слишком болезненно анатомической в ​​его демонстрации их». [ Миллер, Эдвин Хэвиленд. «Салем — мое жилище: жизнь Натаниэля Хоторна». Айова-Сити: Университет Айовы Пресс, 1991: 301–302. ISBN 0877453322 ] Писатель ХХ века Д. Х. Лоуренс сказал, что не может быть более совершенной работы американского воображения, чем «Алая буква».[ Миллер, Эдвин Хэвиленд. «Салем — мое жилище: жизнь Натаниэля Хоторна». Айова-Сити: University of Iowa Press, 1991: 284. ISBN 0877453322 ]

Аллюзии

* Энн Хатчинсон, упомянутая в главе 1, «Дверь тюрьмы», была религиозной диссиденткой (1591–1643). В 1630-х годах она была отлучена пуританами, изгнана из Бостона и переехала в Род-Айленд. [ http://education.yahoo.com/homework_help/cliffsnotes/the_scarlet_letter/ «Алое письмо» Натаниэля Хоторна — CliffNotes от Yahoo! Education ]]
* Мартин Лютер (1483-1546) был лидером Протестантская Реформация в Германии.
* Сэр Томас Овербери и доктор Форман стали предметами скандала о супружеской неверности в 1615 году в Англии. Доктору Форману было предъявлено обвинение в попытке отравить свою прелюбодейную жену и ее любовника. Овербери был другом любовника и, возможно, был отравлен.
* Джон Уинтроп (1588–1649), первый губернатор колонии Массачусетского залива.
* Кампания Ричарда Докинза представлена ​​эмблемой.

Кино, телевидение и театральные адаптации

* 1917: черно-белый фильм режиссера Карла Харбо с Мэри Дж.Мартин в роли Эстер Принн
* 1926: немой фильм режиссера Виктора Шострома с Лилиан Гиш и Ларсом Хэнсоном в главных ролях.
* 1934: фильм режиссера Роберта Дж. Виньолы с Коллин Мур в главной роли
* 1973: «Der Scharlachrote Buchstabe», фильм режиссера Вима Вендерса на немецком языке
* 1979: версия PBS с Мэг Фостер и Джоном Хердом в главных ролях
* 1994: рок мюзикл «Алая буква», написанный Марком Губернатором, производится в Лос-Анджелесе.
* 1995: «Алая буква», фильм режиссера Роланда Джоффе с Деми Мур в главной роли в роли Эстер и Гэри Олдманом в роли Артура Диммесдейла.Эта версия «свободно адаптирована» из Хоторна в соответствии с начальными титрами и допускает вольности с оригинальной историей.
* 1996: В фильме «Первобытный страх» упоминается «Алая буква».
* 1996: Промо-видео Мэрилина Мэнсона на песню «Man That You Fear» косвенно ссылается на роман.
* В пьесах драматурга Сюзан-Лори Паркс («In The Blood» 1999 г. и «F — ing A» 2000 г.) элементы и темы романа используются в качестве основы для две современные пьесы.
* 2001: Музыкальная сценическая адаптация, премьера которой состоялась на фестивале Fringe в Эдинбурге, Шотландия, авторами Стейси Мэнсин, Дэниела Колоски и Саймона Грея.
* 2004: «Алая буква» — корейский нуар-триллер с монологом прелюбодейки, в котором упоминается план воспитания ее будущего ребенка как Жемчужины в Америке в отчаянном призыве прекратить ее одержимость.
* 2008: «shAme» [ http://www.citysoundmusic.com/projects/shAme.html ], рок-опера Марка Губернатора по мотивам «Алой буквы» премьера в Лос-Анджелесе.Это серьезная переработка его сценического мюзикла 1994 года, который также был выпущен в Бостоне в 2000 году и в качестве радиопостановки в Берлине в 2005 году. Версия 2000 года была одобрена и представлена ​​Обществом Натаниэля Хоторна.

Ссылки на роман

Литература

* В романе Бхарати Мукерджи «Властелин мира» 1993 года повествование было переписано в современном Бостоне, колониальной Америке и в семнадцатом веке. Индия в период распространения Британской Ост-Индской компании.
* Дебора Нойес написала напарницу по этому роману под названием «Ангел и апостол» с Жемчужиной в качестве главного героя.
* Постмодернистская писательница Кэти Акер позаимствовала из романа «Алое письмо» «Кровь и кишки в старшей школе». Джени, главная героиня, отождествляет себя с Эстер Принн и вульгарно переплетает их истории.
* В романе «Говори» учительница английского языка Волосатая на своем уроке упоминает «Алую букву». Главный герой романа Мелинда Сордино — первокурсница старшей школы, которая подвергается остракизму со стороны одноклассников в течение учебного года, так же как Эстер Принн подвергалась остракизму пуританами в Бостоне.
* В романе Мариз Конде «Я, Титуба, Черная Салемская ведьма», действие которого разворачивается во время процессов над салемскими ведьмами, также присутствует персонаж Эстер Принн.
* Название романа Джумпы Лахири 2008 г. «Непривычная Земля» происходит из отрывка из предисловия к «Алой букве»: «Человеческая природа не будет процветать больше, чем картофель, если его сажать и пересаживать слишком долго. череда поколений на одной и той же изношенной земле Мои дети имели другие места рождения, и, насколько мне удастся их судьба, пустят свои корни в непривычную землю.»

Музыка

* Песня» Love Story «кантри-певицы Тейлор Свифт из ее второго альбома Fearless основана на скрещенных звездами любовниках Ромео и Джульетта и включает строку» Ты был Ромео, а я был алым «. letter. «
* У группы Halifax есть песня под названием» Scarlet Letter Part 2 «на их EP» A Writer’s Reference «.
* Группа As Blood Runs Black назвала свою песню» Hester Prynne «, включая тексты, намекающие на грех.
* Герой «Музыканта» Гарольд Хилл поет строчку из песни «Девушка грустнее, но мудрее» о своем стремлении к волевой женщине: «Я улыбаюсь, я улыбаюсь, когда в комнату входит девушка с оттенком греха./ Я надеюсь и молюсь, чтобы Эстер выиграла еще одну пятерку ».
* Группа Trophy Scars ссылается на название книги в первых строках своего альбома« Alphabet ». Alphabets ». На протяжении всего альбома на этот роман появляются и другие намеки на ту же тему и лексический прием. В недавнем интервью Absolute Punk Джерри Джонс солист группы сказал:« Я действительно перенял мотив Натаниэля Хоторна. его книга «Алая буква».
* Хип-хоп группа The Clipse из Вирджинии ссылается на Хоторна в неизданном треке с их альбома 2006 года «Hell Hath No Fury».Pusha T произносит фразу «Like a Scarlett letter, to the world to see» в песне под названием «Pussy», которая позже была выпущена на их альбоме микс кассет «We Got It 4 Cheap: Vol. 1».
* Группа Sweetbox упоминает это в своей песне «Chyna Girl», в которой вокалистка Джейд поет «And now my scarlet letter пылает».
* Американский композитор Роберт Уорд в 1994 году написал балет для симфонии триад Уинстон-Салем Пьемонт по роману.
* Американский композитор Стивен Паулюс в 2003 году сочинил монодраму-оперу под названием «Эстер Принн в смерти» (на текст Терри Куинна) по роману.
* Песня Casting Crowns «Does Anybody Hear Her?» включает строку; «Не могу видеть дальше ее алой буквы / И они даже не встречали ее».
* Розовый куст упоминается в песне «Don’t Forget Me» группы Red Hot Chili Peppers в этой строке; «Я радуга в твоей тюремной камере, все воспоминания обо всем, что ты когда-либо чувствовал».
* Песня Tool «The Grudge» посвящена темам прощения и вины, ссылаясь на роман с лирикой «Unable to forgive your scarlet letterman»
* В песне Say Anything «People Like You Are Почему такие люди, как я существуют» упоминается строчка «Репрессированные и переодетые с Алым Письмом на груди.
* Песня Hole ‘Old Age’ отсылает к книге строчкой «Никто не знает, что она Эстер Принн».
* Песня проекта 86 под названием «Пригород Салема» содержит строки: «Сегодня они переоделись / Чтобы скрыть алое. письма / Которые каждый из нас отложил так далеко ».
* Песня Jag Panzer под названием« The Scarlet Letter »на альбоме« Mechanized Warfare »
* У группы Pat The Human есть песня под названием Prom Night With Hester Prynne.
* Tori Amos «Scarlet’s Walk». главный герой Scarlet вдохновлен книгой «The Scarlet Letter» В первой песне альбома «янтарной волны» Scarlet встречает порно-актриса, которая стала предметом презрения.

Television

* Эпизод американской подростковой драмы Popular был основан на том, что каждый из главных героев исповедует свою Алую букву.
* В эпизоде ​​«Маминой семьи» мама разочарована в своих попытках прочитать книгу из-за ее языка, пока Иола не укажет ей, что книга на самом деле представляет собой роман с большим количеством скандалов, а затем мама может ее прочитать.
* В сериале «Холм одного дерева» есть эпизод, озвученный персонажем Лукасом Скоттом, в котором использована цитата из «Алой буквы».
* В сюжете «Easy-Bake Coven» The SimpsonsTreehouse of Horror VIII Эдна Крабаппель изображена с алой буквой «А».
* В «Анатомии Грея», эпизоде ​​«Кто такой Zoomin ‘Who?», Джордж пытается заставить Оливию сказать, что она спала с другими мужчинами. Он говорит: «Я не раздаю Алые буквы или что-то в этом роде».
* В эпизоде ​​«Рино 911!», Эпизоде ​​«Сын« Чечекевича »(2006), депутаты Вайгель и Кимбалл отвечают на звонок службы экстренной помощи на Ярмарке Ренессанса, где кто-то наклеивает красную букву« А »на грудь очень беременная Вейгель.
* В фильме «Говори» Мелинда Сордино и ее класс изучают символизм, используя «Алую букву» в качестве справочного материала, Мелинда рассказывает: «Почему он не мог просто сказать то, что имел в виду? Могли бы они прикрепить алую букву к его груди? S для стойко вперед «.
* В эпизоде ​​шоу «Субботним вечером в прямом эфире», которое ведет Лара Флинн Бойл, Бойл играет «Эстер», но вместо буквы «А» на ее груди это буквы «BJ». Позже в скетче Уилл Феррелл появляется на сцене с буквами «HJ» и «BF».
* В эпизоде ​​«Твин Пикс» Одри Хорн (Шерилин Фенн) называет себя Эстер Принн, пытаясь устроиться на работу в публичный дом. .
* Отсылка к «Алой букве» сделана в популярной медицинской драме «Дом» (сериал). В эпизоде ​​«Бесчувственный» доктор Лиза Кадди спрашивает Грегори Хауса: «Мне нужно пришить письмо на голенище?» когда он узнает, что она привела домой мужчину после первого свидания.
* В эпизоде ​​Nip / Tuck «Август Уолден» персонаж женского пола, стремясь бесплатно исправить большую красную родинку на лице, спрашивает пластического хирурга Кристиана Троя, читал ли он роман. Он отвечает, что учился «в колледже», а женщина говорит, что ее мать всегда называла свое родимое пятно «алая буква».
* В эпизоде ​​«Библиотека» доктора Куинна, знахаря, Майра, бывшая проститутка, читает книгу, что впоследствии станет одной из причин закрытия библиотеки.
* В выпуске MADTV 2008 года была песня, в которой Джон Эдвардс поет о его романе. У него была красная буква «А» на рубашке

Культура

В «Кампании за атеизм» Ричарда Докинза красная алая буква «А» на веб-страницах и одежде как символ атеистической идентификации. ссылка на веб-сайт
url = http: // outcampaign.org /
title = The OUT Campaign
accessdate = 2007-12-30 ]

В Теннесси водители, осужденные за использование жилетов DUI, рекламируют этот факт во время дежурства по уборке мусора на обочине дороги. Это знак стыда, похожий на оригинальную алую букву. [ http://www.thenewspaper.com/news/09/902.asp ]

ee также

* Бостон в художественной литературе
* Незаконность в художественной литературе

Ссылки

Внешние ссылки

* [ http: // etext.lib.virginia.edu/toc/modeng/public/Eaf135.html Исходный текст «Алой буквы», размещенный в Университете Вирджинии. ]
* [ http://www.hawthorneinsalem.org/Literature/ Hawthorne & Women / ScarletLetter / Introduction.html Страница веб-сайта Хоторн в Салеме об Эстер и Перл в «Алой букве» ]
* gutenberg | no = 33 | name = The Scarlet Letter

Фонд Викимедиа.